Пчелиный пастырь - [24]

Снабженный пропуском в запретную зону, уладив дела со своим начальством, Эме Лонги извлек ряд уроков из своей двойной авантюры. Второй путь был отрезан. Симон арестован, и здесь все обрывалось. В «Балеары» ему хода не было. Что ж, он поедет и будет, как они говорят, лечиться на солнышке до тех пор, пока не станет разбираться во всем этом лучше. Одно теперь ясно: он больше не «зомби».

В этот вечер Бандиту, комментировавшему поведение и поступки своего товарища со столь обидной прямотой, не придется сыпать сарказмами. Эме Лонги вернется в гостиницу «Грот» только под утро, после того как проводит Анжелиту домой — она живет над мастерской сапожника (она зовет его Памфилом), которая вся пропахла плохо выделанной кожей.

V

В 1939 году на Баньюльском вокзале жила сова; выход из туннеля был здесь таким темным, что подъезжающий к вокзалу северянин мог бы вообразить, что он все еще в горнопромышленном крае. Эту или уже другую мигающую птицу двадцать лет спустя увидит на Перпиньянском вокзале соотечественник Анжелиты — уроженки Кадакеса — Сальвадор Дали? Совы живут долго, а каталонское воображение искажает еще больше, нежели создает. Все-таки эту-то сову Эме Лонги знал лично. Весной 1943 года она была на своем посту — над почтово-пассажирским отделением, — голова набок, уши прижаты, вид фальшиво удивленный. В пенсне в виде двух удлиненных овалов, в сером халате, испещренном глазками, сова напряженно думает, сидя над афишей с совершенно неуместным здесь приглашением — афишей Национального общества французских железных дорог:

ПОСЕТИТЕ ГЕРМАНИЮ!

Натали говорила, что птицу субсидирует Организация по выявлению местных ресурсов. Это была правда, принимая во внимание место, где ее кормили. (Сова в его голове была связана с Натали, а Дали — с Анжелитой.) В этом постоянстве птицы было что-то ободряющее. Как будто две эпохи — 1939-й и 1943 годы — не были навсегда отрезаны друг от друга. Это миганье золотого глаза Госпожи Птицы — хорошее предзнаменование.

Приветствуемый таким образом, Эме вылезает из автомотрисы, сдает чемодан и ящик в камеру хранения и подставляет солнцу лицо. С бодрящей легкостью идет он к берегу моря по узким дорожкам, усыпанным морскими ежами. Улица пахнет стручками перца и кальмарами. Она ведет к «Каталонской гостинице», и он толкает дверь, украшенную переводными картинками 1900 года.

Некий желтолицый Антонио Вивес принимает его с тем угрюмо-скучающим видом, какой этот хозяин гостиницы всегда сохранял для своих постояльцев. Ах! Он ведь не обучался на специальных курсах, этот старый мореплаватель из Почтовой компании, который навсегда сохранил в памяти свое кругосветное путешествие, словно маленький шарик в погремушке! Выйдя в отставку, эта мумия Вивес купил гостиницу (точь-в-точь как сова купила вокзал). Изнуренный бесчисленными восточными лихорадками, осевший здесь Вивес, печень которого можно было показывать в ярмарочном паноптикуме, а желудок напоминал потрепанный кошелек, поневоле не интересовался ничем, кроме своих болезней. Всякий вновь прибывший постоялец отвлекал его от наблюдений за своими ощущениями — как тут не рассердиться? Он, верно, мог бы преуспеть в Шатель-Гийоне, но тамошний климат ему не по душе.

Кроме своих болезней, он мог говорить только о своих путешествиях. В его рассказах они становились такими же высушенными, как его печень: они превращались в отдельные слоги, которые он ронял изо рта — из синеватой раны на лимонно-зеленом лице. Несмотря на это, Лонги узнает его с таким же удовольствием, как и сову. Вивес приводил в восторг Натали. Его фирменным блюдом был Дальний Восток. Тридцать лет тайфунов и муссонов. От Суматры до Филиппин, Джакарта, Макассар, Сурабайя, Сурабайя… Ах, копра и абака, каучуковое дерево! Эме, обожавший вольнословие, прозвал его «Дерьмовой Малаккой». «Япошка, япошка», — поддакивала Натали. Время от времени всплывало имя какого-нибудь знаменитого путешественника… Ах, Лоти! Клод Фаррер… Сомерсет Моэм, Фоконье… (Последнего он отбросил за отсутствием громкой славы.) Таким образом, эта мумия высотой в метр восемьдесят и весом в пятьдесят кило всегда готова была принять у себя выздоравливающего, озабоченного поисками прошлого.

Лонги любит несовременный облик этой гостиницы, витражи, зеленые растения и вешалку, тот стиль, который в ту пору еще не назывался «китч», запах натертых воском полов и бергамота, тронутые ржавчиной эстампы с морскими видами, гримасничающие маски и всю гамму желтых улыбок, высшее воплощение которой — оживившееся на несколько минут лицо Антонио Вивеса.

— Значит, с возвращением, господин Лонги? О, вы найдете здесь перемены — и все из-за этих людишек, что обдирают нас как липку! Бедная Франция! Пора, пора взять в руки власть сильному человеку. Я ждал вас. Ранение несерьезное? Болезнь, которую подцепишь в чужой стране, всегда хуже, чем та, что подцепишь у себя дома. Эх, моя молодость на Борнео! Ничего, выкарабкаетесь! У вас организм крепкий.

Как можно было заключить из беседы с полковником Анрио, Антонио подчеркнуто носит галльскую секиру, но не знак отличия, учрежденный Виши, а только знак общества «Друзей Маршала» — его цветной портрет красуется в приемной, рядом же с ним — более скромный, обтянутый крепом портрет, на коем запечатлен римский профиль адмирала Дарлана.