И за все эти блага и милости сделай, еврей, одолжение: следуй за Моисеем как иголка за ниткой и не ропщи.
Какими же после этого надо быть придурками, чтоб на таких условиях не согласиться славить Всевышнего всей душой, всем сердцем.
Моисей, мы сошли с ума, мы заблудились в трех соснах, не можем отличить левой руки от правой. Снова выведи нас!
Но ушел Моисей, опечалил Всевышнего. И поведал Всевышний архангелу такую притчу:
«Был у царя сын, который что ни день доводил отца до того, что родитель был готов прибить его; мать спасала сына от отцовского гнева. Но прошло время – мать умерла. Царь безутешно плакал.
– Государь наш, царь! Зачем ты так плачешь? – спрашивали владыку прислужники.
Отвечал царь:
– Не только жену я оплакиваю; плачу о ней и плачу о сыне моем; многократ я готов был убить его, и каждый раз мать спасала его от руки моей.
Так и Я: не о Моисее только плачу; оплакиваю его и плачу о народе израильском: ибо сколько раз огорчал Меня этот народ, вызывая гнев Мой, а Моисей заступался за него – и проходил гнев Мой».
Похоронил Всевышний Моисея, привалил глыбу к пещере, где великий пророк упокоился. Так когда-то затворил Гос подь за Ноем ковчег.
Печально завершается Тора:
«И не будет более в Израиле пророка, подобного Моисею, которого Господь знал бы лицом к лицу».
Но посох Моисея – он вот! Перед каждым евреем. Встань и иди. И никогда не заблудишься. И никогда усталость не обессилит тебя, и никакой враг тебя не одолеет.
Подумаешь, 613 заповедей! Если вдуматься, не такое уж это ярмо. Да ведь мы каждый день исполняем их сотнями, даже не задумываясь: не крадем, не убиваем, не предаемся блуду с родственниками, животными. Не ел... не брал... не участвовал... и т. д.
Конечно, есть несколько заповедей, которые я уж точно никогда не исполню. Например: «Когда будешь жать жатву на поле своем и забудешь сноп на поле своем, не возвращайся за ним – пусть будет пришельцу, сироте и вдове».
Даже праведный рабби Цадок не мог выполнить ее, хотя считал столь же важной, как все остальные, и горевал. Ведь нарочно забыть сноп, сделать вид, что у тебя склероз, нельзя: получится как бы взятка Всевышнему, а не исполнение буквы Закона. В конце концов рабби Цадок забыл-таки на поле своем пару снопов! Его радость была столь велика, что он устроил пирушку отметить такое событие.
А я где могу забыть сноп? Очки, бумажник, зонтик... все, что хотите. Но только не сноп. А поле? Где мое поле? Шашечница – вот мое поле. Кстати, многим ли известно, что «старик Державин» подарил лицеисту Александру Пушкину шашечницу? Знал Гаврила Романович, чем одарить юношу.
Во времена Александра Сергеевича вышла (тиражом в 100 экземпляров) первая русская книга по шашкам под названием «Руководство к основательному познаниiю шашечной игры, или Искусство обыгрывать всехъ въ простыя шашки». С интересным эпиграфом: «Hоnnу soit qui mal у pense» (что в переводе с французского: «Да будет стыдно тому, кто подумает об этом дурно»). Это девиз ордена Подвязки – высшей английской награды, учрежденной в 1350 году королем Эдуардом III: синяя бархатная повязка, которую носят на левом колене, и голубая лента через плечо, к которой прикреплен украшенный бриллиантами золотой щит со св. Георгием. Кавалеров ордена только двадцать четыре, не считая короля – гроссмейстера и трех официалов: прелата, канцлера, секретаря.
Имя автора шашечной книжки не указано. Но уж точно не Пушкин. Он, может быть, в это время обдумывал любимейшие мною «Повести покойного Ивана Петровича Белкина», изданные тоже у Смирдина и тоже анонимно. Эпиграф – из «Недоросля», а первоначально было взято присловье святогорского игумена Ионы: «А вот то будет, что и нас не будет». Жаль, что Пушкин его вымарал.
Однажды в архиве мне попались дневники одного поручика, и в них любопытнейшая запись, как он навестил раненного на дуэли офицера и принес ему для чтения только что отпечатанные «Повести Белкина». Неделю спустя поручик записал отзыв: «Ну что, брат, тебе сказать про Белкина? На безрыбье и рак рыба».
Мне почему-то понравилось по-командирски прямое мнение. А я ставлю маленькую книжицу выше «Фауста» и совершенно согласен с покойным Николаем Владимировичем Тимофеевым-Ресовским, от которого слышал (и не я один) изумившее меня мнение: «“Повести Белкина” – это слава Богу за все!»
Любимица моя из пяти повестей первая – «Выстрел». С первой же фразы: «Мы стояли в местечке. Жизнь армейского офицера известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш или карты».
В основе «Выстрела» – случай с самим Пушкиным, стрелявшимся из-за картежной ссоры с офицером Зубовым. Александр Сергеевич встал под выстрел, завтракая черешнями. Зубов стрелял первым – промах; Пушкин вовсе не стрелял. Какое счастье, что он никого не застрелил, не убил. Но я почему-то представлял себе вишни, а не черешни. Да это одно и то же.
И еще про вишни.
Адольф Эйхман своими руками никого не застрелил, не зарезал. Только один свидетель – Абрам Гордон – своими ушами слышал, как Эйхман приказал убить мальчика, укравшего со стола вишни.
А если бы мальчик не украл вишни? А если бы не вспомнил Абрам? Да просто до суда не дожил. Я видел его в кинохронике: вдруг замолкает, хватается за края трибуны и падает лицом вниз. Его выносят на носилках. А Эйхман протирает очки кусочком замши.