Паводок - [2]

Я доел жареную картошку, думая, что нынче все выглядит, пожалуй, как обычно. Земля зеленеет, трава колышется на ветру, а наверху, на лесной опушке возле крепости, пасется косуля. Я увидел, как в доме отворилась дверь и на крыльцо вышел Стейн Уве вместе с моей матерью. В доме он пробыл целых полчаса. О чем, интересно, он так долго разговаривал с мамашей? Он всегда «забегал на минутку», «перекинуться словечком-другим», причем отнюдь не без задней мысли. Стейн Уве помахал рукой и поехал обратно, в сторону бреккенского моста. Я встал выкинуть объедки. Нильс Оле стоял на крыльце, прислонясь к дверному косяку, с маленьким биноклем в руке. По причине неуемного любопытства он постоянно держал бинокль в пределах досягаемости.

— Что ты натворил на сей раз? — спросил он.

— Ничего.

— Ну да! Что-то наверняка было.

— Я ничего такого не припоминаю.

— Семьдесят пять, включая кока-колу.

— Завтра заплачу.

— Семьдесят пять, с колой, сегодня. Между прочим, он в форме был. Все-таки что-то с тобой неладно. И давай без скандала. — Он вернулся в зал, за стойку, положил бинокль на место.

Я тоже зашел внутрь, расплатился, взял сдачу и опять вышел на воздух. Стейн Уве вырулил на площадку перед «Статойлом». Вылез из машины, захлопнул дверцу и направился к закусочной. С виду он совершенно не похож на полицейского. Веснушчатое, белесое лицо, тонкие рыжеватые волосы. Однажды мне довелось их потрогать: мягкие, как у младенца, шелковистые. Опершись о спинку скамьи, я окликнул его:

— Что ты делал у нас в усадьбе?

— С тобой хотел потолковать.

— Ну, тогда выкладывай.

— Кто-то два вечера кряду стоял у Терье Трёгстада в саду и заглядывал в окна. Еще и виселицы на яблонях вырезал. И по телефону угрожал. А нынче ночью сучка его пропала, сеттер.

— Кому ж это приспичило глазеть на Терье? — спросил я.

— Вчера вечером ночной дежурный из «Бельвю» видел там тебя.

— С какой стати мне заниматься такими вещами? — Я рассмеялся.

— Нам известно, что у тебя зуб на Терье, потому как в Вассхёуге он приставал к Нине.

— А откуда вам это известно?

— Ты сам говорил.

— Я бы не стал говорить, врезал бы ему, и дело с концом. — Я выпрямился во весь рост. — Ты вот сказал, что хотел потолковать со мной. Почему же тогда целых полчаса сидел у моей мамаши?

Он опустил глаза.

— Я не только из-за этого приходил. Предупреждение ей принес насчет паводка.

Я подошел к нему вплотную.

— А еще, Стейн Уве? Давай говори.

— Проверил, был ли ты вчера вечером дома, в Йёрстаде.

Я сгреб его за лацканы, встряхнул хорошенько и силком усадил на скамейку.

— Шныряешь тут, мамашу мою расспросами достаешь! Ну сколько ж можно! — гаркнул я, схватил его за горло и занес кулак.

Он просипел: «Отпусти!» Стейн Уве полицейский, но отпустил я его не поэтому. Не мог я ничего ему сделать, хоть он и таскается за мной по пятам с тех пор, как погиб мой отец. Было что-то такое в его голосе, в глазах, в тощей фигуре, в бледных веснушчатых кулаках. Тоже мне полицейский! На десять лет старше меня, а выглядит не моложе и не старше. Без возраста парень, иначе не скажешь. В общем, отпустил я его. Он встал, пошатнулся и задел мой пакет. Цыпленок выпорхнул из бумаги и спикировал прямиком в лужу.

— Знаешь, что это? — Я показал на цыпленка.

— Как что? Курица, — пробормотал он.

— Настоящий деревенский цыпленок из Прованса. А знаешь, сколько он стоит?

— Да плевать я хотел, деревенский это цыпленок или городской.

— Гони двести пятьдесят крон, — сказал я.

— Где ты был сегодня ночью? У меня есть свидетели.

— Двести пятьдесят крон, — повторил я, наступая на него.

Стейн Уве попятился.

— Я всего лишь пытаюсь тебе помочь. — Он сплюнул на асфальт, быстро прошел к машине, сел за руль, захлопнул дверцу. — Завтра жди в гости. Тебе и дома покоя не будет.

Автомобиль рванул с места. Я только и успел дать пинка по заднему крылу. Выруливая со стоянки, Стейн Уве едва разминулся с машиной, которая заезжала на противоположный квадрат, нажал на клаксон и погрозил водителю.

Я подобрал цыпленка, сунул обратно в пакет. Нильс Оле опять стоял на крыльце и вроде как собирался что-то сказать.

— Чего зенки-то пялишь? Я же расплатился.

Я прямо воочию видел сливочный соус с красным перцем, тушеные овощи и запеченную в духовке картошку. Будто предвкушал вознаграждение под конец долгого и противного рабочего дня. За мостом мой путь лежал мимо дома Тросета; он построил его еще в середине шестидесятых. Мальчишкой я частенько забегал к нему и его жене, но в конце семидесятых что-то случилось, Тросет стал угрюмым, недоверчивым. А в восьмидесятые годы вовсе одичал и озлобился. Если я ехал мимо на велосипеде, он выскакивал на крыльцо и кричал, чтоб мы оставили его в покое. Потом он вбил себе в голову, будто я брал у него взаймы разные вещи, а назад не отдавал. К примеру, твердил, что как-то на Страстную пятницу одолжил мне пишущую машинку. На самом деле ничего подобного, хотя для Тросета это значения не имело. Раз в три месяца он заявлялся к нам и требовал вернуть машинку. Иногда я удирал от него в Мелхус, но частенько забывал про его визит и спохватывался, только когда он уже подходил к нашему дому, долговязый, тощий, в черных брезентовых штанах. Он стучал в дверь, ждал, когда кто-нибудь выйдет, и говорил: «Я насчет „Ундервуда“. Может, отдадите его наконец?» Бессмысленно спрашивать у него, на что бы мне пишущая машинка. Тросет стоял на крыльце, желтолицый, с гнилыми зубами, и надтреснутым голосом требовал свое. «Та-ак, стало быть, ты и на сей раз не желаешь поступить по совести?» — обычно говорил он нараспев, а если я повторял, что нет у меня никакой машинки, или предлагал зайти и поискать самому, он добавлял: «Нет уж. Выходит, надо обращаться в соответствующие инстанции», — и ссутулясь, опустив руки, плелся восвояси. Проехав через мост, я заглянул в окошко Тросетовой кухни. Он сидел за столом, что-то прикручивал отверткой. Физиономия, склоненная над работой, белела в полумраке, словно обрывок холстины.