Павлов - [37]

О психиатре Сперанском он говорит:

— Это я оттого не запомнил его формулировки, что без фактов она… Иначе разобрался бы и запомнил. Ох, уж эти мономахи! Сидит себе где-нибудь такой, придумает что-то несуразное, а потом не вышибешь его…

К другому противнику он еще менее снисходителен:

— Калишер перекрал у нас… За двадцать лет ничего нового не прибавил; вот что значит украсть не понимая…

Третьей знаменитости достается не меньше:

— Тренделенбург болтал чепуху, Дуров больше смыслит в этом деле…

Попрежнему трудно ему раскаиваться в чем-либо. Легче признать свою творческую ошибку. Извиняться он не может, скорее отделается шуткой:

— Что с меня спрашивать? Тормозные процессы к старости слабеют. Вот и я становлюсь невоздержанным.

Противники попрежнему не щадили его. В 1915 году, когда учение об условных рефлексах давно проникло в Европу, один заслуженный профессор спросил как-то помощника Павлова — ныне академика Орбели:

— Скажите, пожалуйста: учение об условных рефлексах действительно имеет под собой основания или это результат старения Ивана Петровича, характерные признаки старческого слабоумия?

И. П. Павлов.

Годы мало изменили его. Поседели некогда волнистые каштановые волосы, неизменно зачесанные назад, серебристой стала его окладистая борода, он стал ýже в плечах, высокий и широкий лоб изрезали морщины, но попрежнему звонок его голос, ясен взгляд, выразительны жесты и юношески искренна его мимика. Та же строгая точность, высокие требования к себе и другим. Десять месяцев в году с 7-й линии Васильевского острова на Тучкову набережную вступает чуть сутулая, прихрамывающая фигура Павлова. По понедельникам, средам и четвергам, минута в минуту, в девять часов пятьдесят минут утра, он направляется в Физиологический институт Академии наук; по вторникам и субботам, в девять часов тридцать минут, — в лабораторию Института экспериментальной медицины. По пятницам на машине — на биологическую станцию в Колтуши. Через неделю по средам, во второй части дня, — в нервную или психиатрическую клинику. Точно в положенный час — завтрак, в шесть — обед, вечерний сон и работа в кабинете до половины второго ночи. Никаких отклонений, никаких компромиссов… Иногда вечерами — отдых за музыкой. Приедут артисты, певцы. Бывают и свои музыканты — сотрудники института. Павлов их слушает, но и в эти минуты он остается верным себе. Наслаждаясь сонатами, он думает о чудесном свойстве искусства, способном вызывать то возбуждение, то торможение, ввергая нас в скорбь и принося нам глубокий покой.

Пятого мая, ровно в три часа, — переезд из пыльного города на лето в Колтуши. Один только раз — в последнее лето его жизни — переезд произошел с опозданием. Павлов вышел из машины с часами в руках. Стрелки показывали половину четвертого.

— Я не виноват, — оправдывался он, — это у шофера что-то стряслось…

История знала лишь одного такого же пунктуального ученого — великого философа Канта. Его появление на улицах Кенигсберга служило поводом для жителей подводить стрелки часов.

И. П. Павлов и его «городковая команда».

И речь, и манеры, отношение к людям с годами оставались у Павлова те же. Он прожил в столице шестьдесят с лишком лет, не усвоив ни традиций, ни форм отношений, свойственных его кругу. Провинциальной простотой звучала его речь, подкрепленная энергичной жестикуляцией. «Нынче середа», говорил академик. «Пущайте метроном», «Пискучий голос», «Набашковался парень». Соратника он называет «сопоспешником», столкновение — «сшибкой».

Никаких привилегий себе и никаких преимуществ прочим.

— Садитесь, говорю вам! — сердится он на помощника, который из деликатности отказывается сесть. — Бросьте эти церемонии, батенька, — настаивает он и солидным толчком усаживает упрямца на стул.

Непосредственный и прямой, он не выносит притворства, лести, этикета.

— Подумайте только, — возмущается ученый, — наш зяблик оказался грязной скотиной! Приехали на дачу — кругом весна, благодать, взяли да выпустили его на волю. Полетал он, полетал и в клетку вернулся… Экая подлиза, низкопоклонник!

Без достаточных причин он не уважит и высокую особу. После закрытия физиологического конгресса в Риме делегаты отправились на прием в Ватикан. Павлова не было среди гостей римского папы.

Провинциал из Рязани на всю жизнь сохранил любовь к домашнему уюту и в гостиницы не заезжал. Он скорее остановится в санатории, на квартире у друзей. Для дачи он избирает себе дикую местность, не гнушается топором и лопатой, сам приводит в порядок свой летний дом.

Все в нем незыблемо просто: и взгляды на жизнь, и обращение с людьми, и приемы изыскания. Просты до смешного его техника и методика; при изучении процессов пищеварения заключения выводились из отсчета выделявшихся капелек сока. Закономерности высшей нервной деятельности основывались на измерении выделяемой собакой слюны.

Просты были методы и несложна механика: колокольчик, метроном, кормушка и кусочек «менделеевской замазки»[3] — составляли его основной инвентарь.

И П. Павлов и его жена — С. В. Павлова (1935).

Его жизнь потоком идет в крутых берегах, нерушимых и тесных. Старость трудна, но в смерть он словно не верит, отделывается шуткой, когда упоминают о ней: