Павкин алмаз - [14]

К ним протиснулся Пантелей, похлопал весело по плечу Павку, подмигнул собравшимся.

— Ну чо, Павлуха, оплошка вышла? Не горюй, радоваться должон, што Петро-то Максимыч сумлеваться не стал, а понял, что обахмурился ты… Кабы на его месте кто другой оказался, не разобрался бы толком-то, да вон энтим поверил — знашь, што бы ждало тебя?

Павка с испугом взглянул на Пантелея, потом на Горбунова. Смотритель попыхивает табачным дымом и молчит. Только в его глазах таится усмешечка.

— Вначале бы тебя спытали плетьми, а потом бы и до каленого железа дело дошло. Петро-то Максимович все правильно углядел, да и я днем-тось тоже подумал, што хрусталь энто, без всяких сумлений. — Пантелей нагнулся к ладони Горбунова, тронул ногтем хрусталик. — Безо всяких сумлений — она это! И размером, и цветом, и така же округла! Я ведь разглядывал ее и под солнушком, и в тени. Точно, Петро Максимович, утверждаю, хоть под присягу веди!

— Да я и не сомневаюсь, — улыбнулся Горбунов добродушно и снисходительно. — А ты откуда в хрустале разбираешься?

— Я-то? Бывалось, имел и с ыми дело… — неопределенно ответил Пантелей и вдруг пригрозил пальцем кому-то в толпе. — Эх вы, сиволапы! Рады-радехоньки парнишку к дыбе подвести! Ишь как раскаркалися: «Варнак!», «Подменил!» И нечо вам тут людей на грех наводить — отработалися и катитесь отселева!

Пантелей решительно раздвинул могучими плечами стоявших у него на пути, первым направился к поселку.

Толпа начала растворяться. Вскоре у вашгерда остались только Горбунов, Павка и Марфутка.

Петр Максимович покатал на ладони Павкину находку и, заметив в глазах Павки тревогу, испуг, что кристаллик может упасть на землю, затеряться, улыбнулся и протянул руку.

— Хочешь сберечь? Тогда на, забери… Дед-то твой жив-здоров? Совсем уж, поди, утлым стал? Бывальщины-то свои все еще людям сказывает?

Павка от радости дар речи потерял. Осторожно взяв с ладони смотрителя свою находку, сунул ее за щеку и только после этого ответил:

— Жив он и здоров.

— Тогда передай ему, что управлюсь вот и к вам наведаюсь. Давненько не виделись мы с ним. А рассказывать он бо-оль-шущий мастак!.. Однако показывай мне другие камни, что за день собрал.

Старый гренадер

Балаган Павки построен почти в середине поселка. Когда Павка вернулся с прииска, в логу и по округе уже теснились, густея, сумерки. Воздух наполнился мошкой и комарьем.

Дед сидит у костра и варит в чугуне по́лбу[11]. От соседнего балагана аппетитно тянет горошницей. Только теперь Павка почувствовал, как ему хочется есть. Увидев внука, дед пододвинулся, уступая Павке место.

— Отробился? Ухлестался, небось? Худой ныне намыв? Гроза-то набедокурила вам? Свире-епая была! — Дед подгреб хворостиной к чугунку угольков, подбросил в костер пару полешков. — А я тут, внучек, днем-тось, елки зелены, чуть было не помер…

— Отчего это, дедко? — насторожился Павка в недоумении. Дед никогда раньше не жаловался ему на плохое здоровье.

— Да, поди, от грозы. С утра ишшо неладно мне стало, а потом, перед грозой-то, и взяло меня в оборот, закрючило. Поясницу, слышь, перехватило, сдавило в эвот энтом месте в грудях и как шрапнелиной прострелило наскрозь. Я и рассолу капустного, я и бессмертник-траву отварил — ан ни в каку. Все, елки зелены, думаю, шабаш пришел. Отходил по земле! Попа в саму пору позвать, а его, как назло, унесло сенокосить. Неужто, думаю, этак вот, без причастия и отпущения грехов? Ладноть, думаю, коли так, не по своей воле без исповеди помру. Не впервой нам, солдатам, тако…

Павке сделалось жутко. Он только на миг представил себе дедушку лежащим в балагане со сложенными на груди руками… Да как же они остались бы без него? Хоть и старый он, весь израненный, но веселый и добрый, гордость семьи.

— Сразу и помирать. Тоже мне выдумал! Живи хоть тыщу лет…

Дед погладил сухой ладонью Павку по голове, улыбнулся печально.

Двадцать пять лет прослужил дед неотлучно при самом генерале Павле Александровиче Строганове. Во многих боевых кампаниях участвовал с ним: били француза в 1807 году, потом шведов и турок, а Отечественную всю прошли с самого начала ее и до взятия Парижа, до пленения самого Бонапарта. И чем только дед не изранен был…

— А теперь-то как, не болит ничо? — полюбопытствовал Павка, кося на деда глазом.

— Теперь ничаво-о! Бог спомиловал. Но ты, Пашенька, помни мой наказ: как спомру я, елки зелены, обрядите меня по всем правилам, в мундир и при сабле. Пред всевышним я должон предстать по всем правилам. Тамо ведь меня много друзей-полчан дожидается. Да и перед Павлом Лександровичем мне надо появиться как положено…

Дед шепелявит: у него всего пять зубов. Историю его Павка знает хорошо. Знает и то, что потом по ненадобности, а может, за заслуги великие граф отпустил деда назад в деревню, к семье, а сам уехал лечиться да и умер. А заслуг у деда перед царем, Отечеством и Строгановыми было мно-о-го, иначе бы его генерал изо всех остальных не выделил — повелел он не беспокоить деда податями, работами казенными и притеснениями. Так и живет он при семье на положении вольного, ублажает людей воспоминаниями.

— Петр Максимович о тебе спрашивал.