Павильон Дружбы - [19]

Ты ведь не любишь меня, Шиповничек с колючками?

Не любишь, но уступаешь, потому что иного выхода нет, а ты слишком горд, чтобы орать, звать на помощь, выдираться и пытаться скинуть навалившееся сверху тело. Потому что твой гребаный пестрый балаган, сцена и кривляющаяся на ней бывшая супружница внезапно оказались дороже, чем деньги и нынешние закадычные приятели — а ты ведь так ценишь деньги, бывший ярмарочный побирушка без гроша в кармане, на все готовый и на все согласный ради нескольких золотых луидоров. Театральная шлюха, свято блюдущая верность единственному избраннику, сама себя навечно приковавшая к погасшему алтарю Мельпомены…

Больно, да?

Беззвучные слезы, вскрик, хриплый стон, толчок, жесткость лакированных паркетных плашек, ничуть не смягченная истрепанным ковриком, содранная о жесткий ворс кожа. Хоть бы попросил быть помягче, не ломать, не сгибать, как гнут для похоронного венка гибкую, упругую ветку шиповника, прихваченную первым морозцем. В аллеях Тюильри есть кусты шиповника, они уже облетели, темно-красные, спелые ягоды мерцают сквозь колючую паутину веток.

Мы умрем, очень скоро мы все умрем, но сегодня мы еще будем жить, вот так — нелепо, неуклюже, страдая от собственной уродливой любви, вколачиваясь друг в друга, словно этот немудрящий ритуал в силах спасти нас от наступающего дня и окончательного расчета.

Почему ты молчишь, Фабр? Смотришь снизу вверх на взбесившееся Животное, вырвавшееся из клетки и способное разорвать тебя на куски, сглатываешь, облизываешь пересохшие губы — и молчишь? Позволяешь брать себя — неловко, неудобно, при всяком рывке затылок невольно ударяется о паркет, но не хнычешь и не жалуешься…

— Колло, — тихий, отчетливый шепот.

— Уммм?

— Обещай, что не проболтаешься.

— Завтра… то есть сегодня же с утра соберем публичное заседание ради такого случая. Пусть все знают, какая из Шиповничка сладкая давалка.

— Обещай! — голос становится громче.

— Да никому я не скажу, успокойся ты…

Толчок, робкое движение навстречу, кольцом сомкнувшееся на шее руки.

— Эй, а тебе нравится… Сдохнуть мне на этом месте, ему нравится!

— Колло, сделай одолжение — помолчи.

— Еще чего. Вот помру — тогда и заткнусь.

Пустота огромного танцевального зала, темный осенний ветер колотится в окна Павильона. Тепло двух слившихся тел, судорожный вздох, объятие.

— Ты ведь обманываешь меня, да, Колло? Тебе просто хотелось уложить меня и вставить свою хреновину…

— Да ни за что на свете! — здесь и сейчас Колло искренне верит произнесенным словам. Как же можно обмануть того, кто доверился тебе, кто наконец смирился с неизбежным, позволив осуществить наяву все твои мечты? Ну да, Фабр при необходимости сам кого хочешь обведет вокруг пальца, но сейчас Колло уверен, что не станет обманывать дружка. Он честно похлопочет завтра перед Максимильеном за арестованную труппу Театра Нации. Чем Верховное Существо не шутит, может, удастся обратить начатое вспять, проштрафившихся комедиантов вышлют в провинцию, а Шиповничек останется с ним, на всякую ночь, навсегда, до самой смерти… — Обещал — значит, сделаю, не страдай.

Колло переводит дух и негромко, почти нежно окликает «Франсуа, а Франсуа…», зная, что Эглантин сейчас вздрогнет от удивления. Крещеные имена нынче не в чести, как пережиток религиозного прошлого, обитатели Тюильри и горожане предпочитают обращаться друг к другу по фамилиям или прозвищам. Колло свое имя вообще терпеть не мог, а имечко Фабра выяснял обиняками, у общих знакомцев. Имя как имя, традиционное настолько, что дальше некуда, но удивительно подходящее Фабру. Даже странно представить, что его можно назвать как-то иначе. Франсуа Эглантин, Шиповничек, его нынешняя подстилка и пассия, наконец-то смирившаяся со своей истинной участью и отвечающая хоть и не со «страстью пламенной», но вполне усердно и старательно.

Где ж тебя раньше носило, цветочек несбиранный?

— Франсуа, какого хрена ты столько лет упрямился, а?

— Предвкушение удовольствия порой намного слаще самого удовольствия…

— Фразочку сам придумал или спер у кого-то, как всегда, плагиатор несчастный?

— Сам. Колло, нельзя хотя бы самую малость поосторожнее?

— Нельзя. Потерпишь, ничего с тобой не сделается.

Сладкая, сильная судорога финала, мгновение беспамятства и темноты, дрожь в напряженных мышцах и долгий, шумный выдох. Острый, кисловато-медный привкус на языке, щекочущие капли испарины, сползающие по бокам и оставляющие за собой влажные, холодные дорожки. Лежать бы так часами, прижавшись друг к другу, и наплевать, что жестко и вдоль пола текут струйки морозного воздуха из парка, от которых пробивает озноб.

— Колло, будь другом, слезь с меня.

— Ты куда-то спешишь? — разумеется, Колло не двинулся с места.

— Если наше соглашение остается в силе, мне нужно дописать начатое, — голос у Фабра чуть осипший, словно после долгого крика, хотя он не орал, сдерживался, кусая губы. Только под самый конец начал стонать — глухо, болезненно, всякий раз стараясь отвернуться, ненавидя себя за издаваемые звуки, но не в силах одолеть собственную природу.

— В силе, в силе… — удовольствие было подпорчено. Поднявшись на ноги, Колло выместил раздражение на ни в чем не повинном диване — несколькими рывками отломав резные подлокотники и треснув по спинке так, что та отвалилась. Изогнутые диванные ножки тоже были безжалостно отломаны. Под звяканье разлетающихся гвоздей сработанный в дворцовых мастерских изящный предмет меблировки превратился в две лежанки, зато Колло несколько успокоился и объявил: — Вот. Спать здесь буду. А ты — рядом. И не вздумай смыться куда, слышишь?