Павел I (гроссмейстер мальтийского ордена) - [10]

Она ревновала новорожденного к окружающим и поставила его колыбель в своей собственной спальне. Едва ему стоило закричать, как она брала его на руки, осыпала ласками, пусть даже немного неуклюжими... Двор был поражен, с какой любовью императрица относилась к малышу. Дипломаты иностранных держав, приехавшие выразить свои поздравления и преподнести подарки, были поражены этим.

Маленький князь, таким образом, стал пленником императрицы. У него была кормилица. За ним ухаживали со рвением, стремясь исполнить малейшие капризы, но... не самого ребенка, которые во все времена может угадать лишь мать, преисполненная искренней нежности, а императрицы. Придворные дамы, приставленные Елисаветой к смотрению за сиятельным младенцем, страшились гнева императрицы, но страх – не то чувство, из которого может вырасти духовность: без натяжки можно сказать, что в те годы, когда в таращащем глупые глазенки комочке плоти из материнской и отцовской любви возникает душа, этот комочек любви был лишен.

Когда матери разрешили увидеться с сыном. тому уже было шесть недель. Черты его лица определились, и он даже улыбался.

«Я подумала, что он очень красивый, – писала Екатерина в своих мемуарах. – И увидев его, я почувствовала себя чуточку счастливее»...

Однако первые восемь лет жизни ребенок практически не видел своих родителей.

Отсутствие любви пытались восполнить преувеличенной заботой. Ребенка перекармливали, ребенка кутали. За малейшую простуду или легкое покашливание ребенка нянек могли сурово наказать, – и малыш лежал, весь потный, страдая от жары, закутанный в десяток фланелевых пеленок в люльке, утепленной мехом чернобурки, под ватным одеялом из сатина, на котором было еще одно, из розового бархата, также подбитое мехом чернобурки... Однажды Екатерина попеняла нянькам, что ребенка кутают. Ее шокировала та гора одеял, которыми он был буквально завален. Настоящая мать, она не хотела, чтобы ее малыша, обращенного в маленького идола, лишали света и свежего воздуха. Одеяла охотно сбросили, ребенок заулыбался, раскинувшись. Но в следующий раз он снова был укутан. Не дай Бог, из носика потечет! Кто отвечать будет? Та, которая сбросила одеяла... И Екатерина поняла бесполезность борьбы.

Потом, став взрослым, он не раз вспоминал эти годы... Облако тонких изысканных ароматов, шелест лент, свист и скрипение шелка, под которым было такое родное, живое, материнское тепло... Нежный голос звучит лишь несколько минут, руки в душистых перчатках ласково трогают его... Ласково ли? Почему же тогда это облако тепла и любви вскоре почти равнодушно отдаляется, уходит... И няньки еще долго удивляются беспричинному и горькому плачу ребенка...

Молодая мать отнеслась к тому, что у нее отняли ребенка, как к чему-то само собой разумеющемуся. Она не отправила, как ждали многие, государыне прошения, в котором бы просила как-то регламентировать ее отношения с новорожденным. Это холодное безразличие матери к сыну многих возмутило. «Возможно, ребенок напоминает ей об интимной близости с мужем, – шептались они, – а он ей отвратителен. Это и лишило ее материнских чувств!»

Возможно, так оно и было. Но не мешала ведь Екатерине неприязнь к Петру плечом к плечу с ним работать по «Голштинским делам», как это у них называлось. В качестве герцога Гольштейнского, Петр дважды в неделю, в понедельник и пятницу, со своими министрами «совет держал и дела своего герцогства управлял»; подготовленные документы отсылались в Шлезвиг-Гольштейн... На самом деле это было аккуратное и осторожное прощупывание возможности сотрудничества России с Пруссией.

Ведь еще совсем недавно Пруссия была союзницей России. Договор 1743 года не только подтверждал нерушимость Бреславского договора, отдавшего Фридриху Силезию, но и содержал обязанность помогать Пруссии в случае нападения на нее. Но, ободренный этим союзом, Фридрих II немедленно начал вторую Силезскую войну. И Елисавета денонсировала договор «за явною неправотою Пруссии».

Интересы Англии в России представлял ее канцлер, Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Одна из важнейших задач Екатерины, – так советовал ей дядюшка Фридрих, когда она, еще невестой Петра, заезжала к нему в Потсдам, – свалить Бестужева-Рюмина.

«Главное условие, непременное в нашем деле, – говорил он, – это погубить канцлера Бестужева, ибо иначе ничего не будет достигнуто. Нам нужно иметь такого министра при русском дворе, который заставлял бы императрицу делать то, что мы хотим». 17*Из письма в Петербург прусскому посланнику А.Мардефельду*

Бестужев стал канцлером России в 1744 году. И с июля того же года вице-канцлером стал Михаил Илларионович Воронцов, работавший в Коллегии иностранных дел. И Фике знает, почему. Это – в глазах императрицы – противовес проанглийской политике Бестужева...

Бестужев-Рюмин – это опыт, восходящий ко временам Петра Великого, это международный авторитет. Началась его дипломатическая служба России при дворе ганноверского курфюрста, вскоре – в 1714 году – ставшего английским королем Георгом I. Оттуда – корни его симпатий к Англии. В марте 1740 года, казнив своего кабинет-министра Артемия Волынского, Бирон поставил Бестужева на место погибшего вельможи в высшем органе управления империей. Когда с Бироном покончили, Бестужев был брошен в каземат Шлиссельбургской крепости. Освободила его и дала ему власть Елисавета Петровна.