Павел I без ретуши - [93]

Через несколько часов вход во дворец был свободен, и я поспешил к обер-гофмаршалу; но его нельзя было видеть. Через канцелярского чиновника я наконец получил первые достоверные сведения.

Ослепленная чернь предалась самой необузданной радости. Люди, друг другу вовсе незнакомые, обнимались на улицах и друг друга поздравляли. Зеленщики, продававшие свой товар по домам, поздравляли «с переменою», подобно тому, как они обыкновенно поздравляют с большими праздниками. Почтосодержатели на Московской дороге отправляли курьеров даром. Но многие спрашивали с боязнью; «Да точно ли он умер?» Кто-то даже требовал, чтоб ему сказали, набальзамировано ли уже тело; только когда его в том уверили, он глубоко вздохнул и сказал: «Слава Богу».

Даже люди, которые не имели повода жаловаться на Павла и получали от него одни только благодеяния, были в таком же настроении…

Около полудня я поехал к графу Палену без всякого дела, с единственною целью в его приемной делать наблюдения над людьми и, прежде всего, над ним самим. Его не было дома. Мы долго ждали. Наконец он приехал: волосы его были в беспорядке, но выражение лица было веселое и открытое.

Вечером у меня собралось небольшое общество. Мы стояли кружком посреди комнаты и болтали. Между тем почти совсем стемнело. Нечаянно обернулся я к окну и с ужасом увидел, что город был иллюминован. Никаких приказаний для иллюминации не было, но она была блистательнее, чем обыкновенно в большие праздники. Один только Зимний дворец стоял темною массою передо мной и представлял собою величественный контраст. Грусть овладела всеми нами.

Из воспоминаний Петра Ивановича Полетики:

…мы [Петр Полетика и его брат Аполлон]… рано утром были пробужены одним из наших мальчиков, который нам объявил, к сильному нашему удивлению, что государь скончался и что гвардейские полки присягают новому государю на Дворцовой площади. Сошед на двор к воротам, мы действительно увидели всю площадь покрытую войсками и слышали радостные их восклицания. В течение дня весь город был в движении, радость была общая. Нельзя, однако ж, не сознаться, что положение дел в последние годы царствования Павла I-го было для всех состояний нестерпимо и могло наконец возбудить общий бунт, коего последствия исчислить не можно. Но об этом предоставляем истории объяснить подробнее.

На второй или третий день трагического происшествия я ходил в Михайловский замок с генералом Клингером и его сыном, которому было тогда от 13 до 14 лет. Вошед в большую залу, мы увидели у дверей другой комнаты, в которую нам следовало войти, стоявшего генерала Беннигсена. Юноша, увидев его, сказал: «Вот наш Тезей, скоро мы увидим Минотавра». Острые, но дерзкие слова, за которые отец строго пожурил юношу. Вошед в комнату, где лежало тело императора, мы нашли оное лежащим в мундире на походной кровати…

В самый первый день нового царствования показались на улицах круглые шляпы и фраки, строго до того запрещенные, хотя разрешения не могло еще последовать; полагать можно, что для многих, мало рассуждающих о государственных переворотах, перемена одежды была главным наслаждением в последовавшем событии. Я должен также заметить, что природа, как бы участвуя в общей радости, изменилась в погоде, которая, быв до 12 марта сырая и пасмурная, совершенно прояснилась и продолжалась прекрасною в течение многих недель.

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

Следующий же день после ужасных событий 11 марта наглядно показал все легкомыслие и пустоту столичной, придворной и военной публики того времени. Одной из главных жестокостей, в которых обвиняли Павла, считалась его настойчивость и строгость относительно старомодных костюмов, причесок, экипажей и других мелочей. Как только известие о кончине императора распространилось в городе, немедленно же появились прически a la Titus[99], исчезли косы, обрезались букли и панталоны; круглые шляпы и сапоги с отворотами наполнили улицы. Дамы также, не теряя времени, облеклись в новые костюмы, и экипажи, имевшие вид старых немецких или французских attelages[100], исчезли, уступив место русской упряжи, с кучерами в национальной одежде и с форейтерами (что было строго запрещено Павлом), которые с обычной быстротой и криками понеслись по улицам. Это движение, вдруг сообщенное всем жителям столицы, внезапно освобожденным от строгостей полицейских постановлений и уличных правил, действительно заставило всех ощущать, что с рук их, словно по волшебству, свалились цепи и что нация, как бы находившаяся в гробу, снова вызвана к жизни и движению. […]

Публика, особенно же низшие классы, и в числе их старообрядцы и раскольники, пользовалась всяким случаем, чтобы выразить свое сочувствие удрученной горем вдовствующей императрице. Раскольники были особенно признательны императору Павлу как своему благодетелю, даровавшему им право публично отправлять свое богослужение и разрешившему им иметь свои церкви и общины. Как выражение сочувствия, образа с соответствующими надписями из Священного Писания в огромном количестве присылались императрице со всех концов России. Император Александр, постоянно навещавший свою горюющую мать по нескольку раз в день, проходя однажды утром через переднюю, увидел в этой комнате множество образов, поставленных в ряд. На вопрос Александра, что это за иконы и почему они тут расставлены, императрица отвечала, что все это приношения, весьма для нее драгоценные, потому что они выражают сочувствие и участие народа в ее горе; при этом ее величество присовокупила, что она уже просила Александра Александровича (моего отца, члена Опекунского совета) взять их и поместить в церковь воспитательного дома. Это желание императрицы и было немедленно исполнено моим отцом.