Павел Федотов - [6]

Неизвестно, что сталось с женою, от которой до нас не дошло даже имени, — то ли не перенесла чуждого ей московского климата, то ли скончалась родами, производя в 1804 году на свет следующего сына Василия, то ли еще что, но уже в апреле 1806 года Андрей Илларионович, сделавшийся к тому времени вдовцом, женился вторично, на купеческой вдове Наталии Алексеевне Калашниковой, урожденной Григорьевой.

У той была уже своя дочь Анна, и в едва образовавшейся семье оказалось, таким образом, сразу трое детей. Как будто и довольно, но, верно, сильно тянуло отца к семейным радостям, и один за другим пошли еще дети: Александр, Алексей, Павел, Надежда, Екатерина, Любовь. Однако словно рок какой-то висел над ними. Василий умер девяти лет, Александр родился болезненным и хилым (ему и суждено было прожить всего двадцать с небольшим), а дальше пошло и того хуже — Алексей и Надежда скончались, едва успев явиться на свет и получить имя, а Екатерина — на следующий год после рождения.

Один только Павел, родившийся 4 июля 1815 года,2 оказался здоровым и крепким, и на его будущее можно было надеяться.

Крестили его 30 июня в церкви Харитония Исповедника в Огородной слободе. С этим уголком старой Москвы в Яузской части была связана вся жизнь семейства. В той же церкви венчались родители, да и жили первое время неподалеку, в приходе церкви Воскресения Христова в Монетчиках, в доме коллежской советницы Елизаветы Васильевны Ивановой, а в 1810 году перебрались к Харитонию прочно.

У матери оставался кое-какой капитал, на него купили деревянный домик в первом квартале Яузской части, по Хомутовскому переулку, под номером 80. Домик был маленький: четыре комнатки, пять окошек по первому этажу и три по мезонину. Позади домика располагался небольшой участок. Чисто московское пристрастие, непонятное петербуржцу, — иметь какое ни есть, но собственное жилье и непременно с кусочком земли. Пол-Москвы, если не больше, состояло из таких владений.

В этом доме, давно уже стертом с лица земли, и прошли первые одиннадцать лет жизни Федотова.

Что можно сказать о его родителях?

Отца Федотов описал и даже отчасти объяснил — скупо, но емко, к тому же оставил нам два его портрета. Своеобычна была его судьба, своеобычен был его характер — сама женитьба на пленной турчанке свидетельствовала о натуре, способной на поступок, а путь, проделанный им, — о характере настойчивом и упорном.

Жизненные обстоятельства выковали и закалили этот характер. «Честностью он обладал безмерною; но она, как у многих честных стариков, перенесших многое в жизни, облечена была в формы суровые, жестокие, угловатые…»3 Люди, подобные Федотову-отцу, не довольствуются тем, что исповедуют какие-то принципы, но требуют того же от окружающих и в общении бывают чрезвычайно тяжелы.

Крохотное начальство, отец не раз возвращался домой, держа в руке пару-другую сапог, перевязанных веревочкой, с сургучной печатью возле узла. Сапоги принадлежали его немногочисленным подчиненным, писцам, которые не выполнили в срок задания и оставлены были в присутствии на ночь — доделать незаконченное, а потом досыпать прямо на просторных канцелярских столах, укрывшись кое-как шинелишкой (впрочем, иным несемейным чиновникам это было не в тягость, они и сами так постоянно живали, выгадывая на квартире).

Жесткий и прямолинейный, упрямо сохранявший привычки, нажитые солдатской службой, да еще отделенный от сына громадной по тем временам разницей в возрасте (когда Федотов родился, его отцу было уже за сорок), немногословный, не склонный к нежности, впрочем, и не умеющий, даже если бы и захотел, быть нежным, отец все-таки запал в память Федотова очень глубоко.

В самой его жизненной ситуации было нечто, не вполне укладывавшееся в казенную систематику. Уклад среднего сословия, как он установился к тому времени, должен был составлять его идеал, а семейный дом — представляться подобием тихой гавани, но привычки, приобретенные за двадцать с лишним лет бездомной казарменной жизни, обыкновение подставлять голову под пули, виденное и пережитое в бесконечных солдатских кочевках от Черного моря до Немецкого — всё это не могло не отличать его от большинства соседей, иные из которых, крещенные у Харитония Исповедника, там же венчались и крестили своих детей и оттуда же отправлялись в последний путь, на кладбище, за всю свою жизнь далее Красных ворот никуда не выезжая.

Отец рассказывал мало и коротко, но рассказы его помнились — в них, пересыпанных незнакомыми словами и непривычными названиями, была притягательность иной, неординарной жизни, их «нельзя было слушать без особенного чувства: так отдаленно казалось время, к которому они относились, так изумительны оказывались лица и герои, им упоминаемые…».

Наверное, таились когда-то в его душе страсти и даже честолюбивые помыслы, заставлявшие его рваться вперед — на штыки, под пули; но сейчас все уже перегорело, остыло, подернулось пеплом болей и усталости, и самая большая его страсть была поддержать свой дом и пристроить детей.

О матери мы не знаем почти ничего. Дважды была замужем, рожала детей, умерла от чахотки. Как судьба столкнула ее с немолодым, тридцатипятилетним человеком, неулыбчивым и одиноким, без гроша в кармане, без родни, да еще с двумя малолетними ребятишками на руках? Каковы были ее характер, внешность, привычки, круг интересов, отношения с окружающими? О ней Федотов не поведал нам ни словом, ни намеком, будто и нечего было вспомнить, словно ее не существовало, словно не оставила она в нем никакого следа.