Паутина судьбы - [17]

– Вы хотите, чтобы сотрудники нашего мемориала вам помогали? Вам, неизвестному субъекту, с рекомендательным письмом от вашего дружка? Это пошло. И, если хотите, криминально.

– Но… – оторопело заговорил Морхинин, не понимая, чем вызвал негодование директора. – Это же официальный документ. Что тут криминального? И почему я неизвестный субъект? Моя рукопись… кстати, исторического содержания… уже включена в план издательства.

– Значит, вы историк? – вмешалась рыжая дама и сделала удивленное лицо.

– Нет, я не историк, – ответил Морхинин. («И зачем ты вообще вступил в диспут с этими профурсетками? Кто тебя просил?» – так его потом упрекал Обабов.)

– А кто же вы в таком случае? – еще больше удивилась рыжая и быстро перекинула ногу с левой коленки на правую; из-под недлинной юбки мелькнуло что-то заманчиво-неприличное.

– Я певец, – честно признался Морхинин.

– Он певец, – повторил директор, и его крупно вылепленное лицо приняло жесткое выражение. – А у меня триста сотрудников с высшим университетским образованием работают за своими столами с девяти утра до шести вечера, и никто им не предлагает написать очерк о герое войны двенадцатого года!

Морхинину померещилось, что в руке директора возник маленький браунинг. И что он хочет выпустить в него всю обойму.

– Но разве я мешаю кому-нибудь из ваших сотрудников писать о чем угодно и предлагать свои работы в любые издательства? – в свою очередь, за рыжей дамой удивился Морхинин.

– Певцы должны петь, а не заниматься писанием книг о войне 1812 года, – сделав свой голос совершенно ледяным, отчеканил директор. – Вот идите и пойте.

– Прошу извинить, – заговорила бледная дама с черными волосами. – Вы здесь объявили, будто бы рукопись вашей книги включена в план издательства… На какую тему написан этот шедевр?

– Я написал о римском поэте Проперции, – хмуро сказал Морхинин.

– О римском поэте? – насмешливо переспросила рыжая.

– Вы, конечно, прекрасно знаете латынь… – с тихим издевательством, почти с лаской в голосе произнесла брюнетка и перелила поток распущенных волос на другое плечо.

Бывший хорист вздохнул, будто выступал с лекцией:

– Элегии Проперция, как и поэмы Вергилия, Горация, Овидия, Катулла, Тибулла и других римских гениев, включая Плиниев – старшего и младшего, многократно переведены на русский язык. До и после революции. Фетом, Грабарь-Пассеком, Шервинским, Петровским и Пиотровским. Письмо верните, я ухожу, – Морхинин протянул руку к директорскому столу.

– А вот письмо редактора… э… Цедилко я не верну вам. Я направлю его в соответствующие инстанции, чтобы выяснить, почему так свободно дают рекомендательные письма в прославленный мемориал всяким певцам, плясунам, циркачам и тому подобной публике… – прошипел, как рассерженный гусь, директор.

– Отдайте письмо. Это не вы писали, нечего и присваивать, – стал упорствовать Морхинин и взял зачем-то со стола пресс-папье с изображением бронзового орла.

– Дубоногов! – позвал директор упавшим голосом, сразу растерявшим ледяную суровость. – Поживей, Дубоногов!

Широкими шагами вошел охранник в полувоенном обмундировании, сделал руки по швам и наклонил голову.

– Выведи, Дубоногов, этого типа. Он тут хулиганит.

– Письмо отдай! – крикнул Морхинин. – Чего сцапал? Давай сюда Цедилкино письмо!

– Ах, это слишком… – сказала дама с черными волосами и взглянула на Морхинина томно.

– Скандалист! – возмутилась рыжая дама. – Проходимец!

– Сама проходимка! – взревел Морхинин поставленным баритональным басом.

Но тут Дубоногов профессиональной хваткой взялся за Морхинина сзади, выкрутив ему правое запястье.

– Пройдемте, гражданин, пройдемте, – приговаривал он, уводя нашего героя из кабинета. – Чего зря шуметь? Милицию вызовут. Не отдает письмо директор? Ну, так он начальник, а вы простой человек. Они наверху разберутся сами.

Взбешенный Морхинин прибежал в «Передовую молодежь» и все рассказал Цедилко. Но редактор-казак только расхохотался.

– Тю! – сказал он весело. – Я уже натравил на них одного генерала в отставке. Он тоже захотел написать о чем-то своем, генеральском. Приходит в «Панораму» – я направил с письмом, – а его оттуда вроде, как тебя. Невежливо. Генерал обиделся и поехал прямо в министерство обороны. Там у него друг – начальник политотдела. Ну, теперь этому директору дадут прикурить и спереди, и сзади.

– А как же я? – уныло вопросил Морхинин, уже настроенный писать о 1812 годе.

– Получишь направление в «Ленинку», там тебе про любого найдут.

И верно: все произошло просто и бесконфликтно. На другой день Морхинин сидел в знаменитом зале и переписывал в ученическую тетрадь сведения из журнальных статей и мемуаров, которые показались ему интересными.

А через три недели примерно им был написан историко-патриотический очерк с элементами художественных приемов в описании занесенных русскими снегами тысяч вражеских трупов. По снежным дорогам в нем мчались, стискивая в ярости зубы, всадники с голыми саблями, казачьими пиками и раскрученными арканами. Под свист метели гнали они обмороженных пленных оккупантов, и среди всего этого беспощадного смерча народного сопротивления превосходно зарекомендовал себя Дорохов. «Из единой любви к Отечеству» – так посоветовал назвать очерк Обабов, пользуясь стилем того романтического времени.