Паутина - [31]

Рущинский устало махнул рукой. В этом жесте было все, что волей-неволей хотел выразить пойманный с поличным шпион: и бессмысленность дальнейшего запирательства, и безнадежность своего положения, и готовность давать показания… Да, вынужденная готовность давать показания, потому что он хотел жить, а своим хозяевам и шефам он теперь был не нужен. Они откажутся, уже отказались от него. Провалившийся агент вычеркивается из списка живых. «Ягуара-13» больше нет…

— Можно мне напиться? — глухо спросил Рущинский.

Он с жадностью выпил стакан воды и закурил папиросу. Взглядом, в котором отражались отчаяние, безнадежность и душевная опустошенность, скользнул по комнате и задержался на подоконнике, на котором, как всегда, стояла вазочка с цветами. Цветы!.. Рущинский неожиданно горько улыбнулся.

— Чему вы улыбаетесь? — спросил Дымов.

— Вот… цветы… Я покупал букеты Барабихиной… Много букетов…

— Жалеете, что много потратились?..

— Мне только и остается, что жалеть о затратах на цветы… Уж если начинать жалеть — так совсем о другом. Ну, что ж… Записывайте!..

— Потом запишем, — отозвался полковник. — Хочу сначала послушать вас. Начнем опять с биографии.

— Настоящая моя фамилия Рущин. Мой отец в прошлом был кулак, крупный кулак. Понятно, что он не любил Советской власти. Он был из числа тех, кто затаил злобу и ждал… Долго и безнадежно ждал. Можно сказать с уверенностью, что если бы отец дожил до войны 1941 года, он сумел бы… в общем, ясно.

На меня и на мое воспитание отец имел огромное влияние. Я рос замкнутым, почти не имел друзей. Когда в наш город пришли гитлеровцы, я поступил к ним в одну из военных мастерских, работал электромонтером. Но фашисты быстро разузнали мою родословную, мои настроения, и я получил вторую работу. Она значительно лучше оплачивалась. Правда, штурмбанн-фюрер Гладбах — был такой — предупредил, что в случае отказа или отвиливания от выполнения его заданий меня вздернут на фонарь. — Рущинский криво усмехнулся. — Может быть, это, гражданин следователь, в какой-то мере оправдывает… Нет, объясняет мое поведение. Я хотел жить…

Незадолго до отступления немцы отправили меня в Германию, вначале в Лейпциг, потом в Берлин. Берегли, так сказать, с учетом на будущее, считали, что я подаю надежды.

Как видите, гражданин следователь, я с вами вполне откровенен. Теперь уж играть в прятки нечего… Разрешите еще закурить?

Дымов кивнул головой. Рущинский дрожащими пальцами взял папиросу, помял ее и, видимо, сразу же забыл, что хотел курить. Во всяком случае смятую папиросу он машинально, глядя куда-то в пустоту, положил в пепельницу и продолжал, судорожно глотая слюну:

— Вас, наверное, интересует, чем я занимался все эти годы?

Дымов покачал головой:

— Меня это будет интересовать позже, а сейчас давайте по существу этого дела…

— Как вам угодно, — согласился арестованный. — Давайте по существу.

— В 1945 году я перешел к новым хозяевам. Теперь в агентурной картотеке я стал значиться «Ягуаром-13».

Рущинский попытался улыбнуться, но улыбки не вышло.

— Два месяца назад я получил важное задание… Барабихин. Меня снабдили деньгами, коротковолновой аппаратурой. Указали длину волны, на которой я должен был получать инструкции и передавать сообщения. Я обязан был постоянно менять места моих передач, — иначе меня могли запеленговать. Отсюда мое увлечение рыбной ловлей… Вначале мне предоставили возможность самому искать подходы к институту, к Барабихину. Так появился Сиротинский, так возникло знакомство с Липатовой… Результат вам известен. Я должен был скрыться. Через несколько дней я получил задание встретиться с нашим резидентом. Кто он? Не знаю. Мы узнали друг друга по кольцу. Вот по этому кольцу. — И он вытянул правую руку, на мизинце которой красовалось кольцо с серебристой змейкой. — По-моему, он из числа тех, кто открыто пользуется гостеприимством вашей страны. От него я получил вот эту пластинку и фотокопии расписок, которые в свое время Барабихина давала в комиссионном магазине, в Берлине, господину по фамилии Штрумме.

— Где и когда вы получили расписки и пластинку?

— Несколько дней назад. В Универмаге возле Большого театра. Все это было заранее вложено в книгу, которую резидент мне незаметно передал. Безобидная букинистическая книга — «История римского права». Наверное, ваши работники не обратили на нее внимания и она осталась дома, на столе…

Арестованный помолчал и добавил:

— Я только одного не могу понять — куда девалось кольцо со змейкой у Барабихиной. Еще там, в Берлине, меня предупредили, что такое кольцо она скоро получит, и это кольцо должно было облегчить мне вербовку… Я должен был доказать Барабихиной, что она уже является нашим агентом…

Дымов молчал. Он вовсе не собирался рассказывать врагу о том, что случилось в Берлине, о Штрумме и о честной старой немке Гартвиг, погибшей от руки врага.

А Рущинский продолжал:

— Майор часто и помногу работал дома. Дома у него находились дневники, записные книжки, тетради. Я должен был их получить. В случае, если бы это не удалось… — Рущинский запнулся.

— Продолжайте, — сказал Сергей Сергеевич. — Итак, что бы произошло, если бы вам не удалось?