Паутина грез - [2]

Мне удается крикнуть, позвать на помощь, я умоляю маму остаться, но она продолжает удаляться. Хочу рвануться за ней, однако тело не слушается… Рядом только зеркало, но оно разлетается вдребезги, угрожая впиться в лицо тысячью острых осколков. Я закрываюсь руками, исходя криком, которому нет конца…

…Проснулась я со стонами. Сердце неистово колотилось. В первые мгновения не могла сообразить, где нахожусь. Потом, приглядевшись к обстановке, я узнала свою собственную комнату… и все вспомнила. Я дома, в Бостоне. Сегодня у меня день рождения — двенадцать лет! И дурные видения исчезли, будто их не было. Я решительно отодвинула страшный сон в дальние уголки памяти и обратилась к реальным радостям. Впереди мой праздник. И я поспешила вниз.

Именно в этот день рождения я получила самый дорогой подарок — дневник. Папа едва успел сунуть его в ворох свертков и коробок, которые приготовила для меня мама. Я поняла, что этот подарок приготовил он лично, потому что мама, увидев незнакомый сверток, удивилась не меньше моего. Папа обычно доверял приобретение презентов маме. Впрочем, любые покупки для дома всегда делала только она. Папа считал — и не без оснований, — что он ничего не смыслит в модных вещах. А у мамы, полагал он, был талант ориентироваться в фасонах, расцветках и размерах. Но думаю, папа просто искал повод избежать утомительных походов по универмагам и лавкам.

Раньше он приносил мне неожиданные сувениры, например модели лодок и пароходов, но мама считала такие игрушки неподходящими для девочки, которой вовсе не пристало вникать в хитрости паровой машины. Я же всегда приходила в восторг от папиных подарков и с увлечением играла в них, когда мамы не было рядом.

Все праздничные сокровища красовались на обеденном столе уже спозаранку. Так бывало каждый год, во всяком случае, сколько я себя помню. В тот день страшный сон поднял меня раньше обычного. И хотя день рождения чем-то напоминал рождественское утро, я не сразу смогла избавиться от тягостного чувства, оставленного ночным кошмаром.

Таинственный папин подарок оказался завернут в светло-розовую бумагу, на которой вязью из синих именинных свечек было написано: «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!» Этот небольшой сверток был заранее мне дорог уже потому, что его преподнес отец. Я старалась предельно аккуратно разворачивать бумагу, поскольку любила хранить «вещественные доказательства» своих счастливых минут. Среди «драгоценностей» я берегла, например, десяток свечек с праздничного «юбилейного» торта, который был таким огромным и таким тяжелым, что дворецкий Кларенс и повар Свенсон вдвоем вносили его в столовую; рождественского ангела с елки, стоявшей у меня в детской еще семь лет назад. Я хранила билеты в цирк, который в прошлом году приезжал в Бостон, афишку из кукольного театра, куда мы ходили с мамой и папой, а также бесконечные пуговки, значки, лоскутки — каждый из них воскрешал у меня добрые воспоминания. Эта моя склонность наверняка была известна папе, поэтому у меня в руках и оказался такой подарок.

Я медленно вынула из хрустящей бумаги толстый альбом, погладила обложку с выгравированными на ней словами… Мягкая розовая кожа была удивительно приятной на ощупь, но особый восторг вызвала надпись позолоченными буквами: «ЗАПИСКИ ЛИ». Я задохнулась от счастья. А папа, уже одетый в безукоризненный костюм-тройку, стоял рядом и улыбался. Руки его, как обычно, были заложены за спину, и по неизменной своей привычке он покачивался с носков на пятки, как старый капитан. Конечно, мама тут же остановила его, заявив, что это ее нервирует. А отец, как всегда, ответил, что так много времени проводит на море и настолько привык к качке, что не может обойтись без нее на суше. (Папа был владельцем судовой компании, которая возила туристов по всем океанам.)

— Что же это? — поинтересовалась мама, наблюдая, как я переворачиваю в новом альбоме страницу за страницей.

— Судовой журнал! — заявил папа и подмигнул мне. — Для личных записей капитана. Воспоминания ценятся дороже самоцветов, — добавил он.

— Это же дневник! — возразила мама. — Судовой журнал! Скажешь тоже. Ли — девочка, а не матрос на вахте.

Папа снова подмигнул мне. Мама накупила гору красивых и дорогих вещей, и я знала, что должна уделить им основное внимание, но ничего не могла с собой поделать: прижав альбом к груди, я подбежала к отцу. Он наклонился ко мне, и я с жаром поцеловала его, с удовольствием уколовшись о его седую бороду. Светло-карие папины глаза были совсем рядом, и я увидела, как счастливо они засветились. Мама утверждала, что от вечного плавания по морям папа весь просолился и что целовать его совершенно невозможно, но я не чувствовала этого. Я любила целовать папу.

— Спасибо, папочка, — прошептала я. — О тебе я буду очень много писать.

Да, мне действительно уже не терпелось схватиться за перо. Столько сокровенных мыслей, столько переживаний предстояло перенести на бумагу!

Но мама требовала немедленно заняться остальными подарками. Ее нетерпение было понятно: она очень старалась порадовать меня. Я получила дюжину шерстяных разноцветных свитеров, к каждому была юбочка в тон, такая узкая, что в ней, казалось, даже ходить невозможно, не говоря о том, чтобы бегать. Среди обновок были также шелковые блузки, золотые сережки, браслет, усыпанный бриллиантовой крошкой, духи, парфюмерный набор, расчески и щетки, заколки и косынки. А какие имена — Шанель, Тиффани…