Паук - [14]

И Оскар Петрович залился самым веселым смехом.

— Неужто и Степана Иваныча в шею, — спросил дьякон, тоже хохотавший.

— Мы его однажды в шею вытолкали.

— И что же?

— Съел, ничего!

Оскар Петрович снова захохотал. Но немного погодя, вздохнув, он прибавил:

— Но, сказать по правде, нам все это надоело. Работать на людей нет охоты. Мы устали, и нам пора отдохнуть.

— Вы хотите отказаться от места? — спросил я.

— Думаем! — словно оборвал Оскар Петрович.

— Почему же это?

— Потому что мы серьезно устали. Сверх этого, так как у жены моей есть небольшой клочок земли, то несравненно приличнее заняться своим малым, нежели большим чужим. Будет, поработали над чужим, пора и о себе подумать. Не так ли, отец дьякон?

— Sic [13]! — крикнул тот, и оба захохотали.

— О чем это смеетесь? — вдруг спросил вошедший в комнату Степан Иваныч.

— Да вот, рассказывал между прочим, как вы меня пшеницей надули! — вдруг ляпнул Оскар Петрович и опять захохотал.

— Помню, помню! — заговорил весело Степан Иваныч. — Как не помнить! Только вот что, любезный друг, — добавил он, грозя пальцем, — кто старое помянет, тому знаешь что?

— Глаз выколоть! Знаем, штука не новая!

— То-то вот и есть! — подхватил Степан Иваныч и потом вдруг, как будто озаренный какою-то счастливою мыслью, заговорил: — Это что еще! Нешто такие штуки проделывают! Ты вот поговори-ка с моим Самойлом Иванычем, так он тебе порасскажет, как дела-то обделывать надо. Никогда не забуду. Раз принимал он у мужичка пшеничку. Доставить пшеничку на мельницу мужик не захотел, побоялся, вишь, что надуют его здесь: «Принимай, мол, у меня в амбаре, из сусека!» Ладно, в амбаре так в амбаре. Пшеница была куплена на пуды, чтобы, значит, обмера не было. Самойла Иваныч отправился, пристроил весы в амбаре, мужик выверил, и пошла приемка. Принимает, и мужик дивится, что пшеница больно легка у него; хлеб как будто хороший, тяжелый, а его в кадушку-то сыплют, сыплют… Глазам не верит мужик! Надо бы быть пудов полтораста, а вышло всего сто двадцать. Так за сто двадцать и расчет получил. Долго не говорил мне Самойла Иванов про эту штуку, да уж после покаялся…

— Что ж он сделал? — спросил дьякон.

— Очень просто! Мигнул молодцу, тот залез под амбар да снизу из-под пола сквозь щелку кадушку-то с пшеничкой палочкой и подпирал. Штука-то пустая, а вышло ловко!

И потом, вдруг переменив тон, он заговорил:

— Ну, гости дорогие, прошу не взыскать, коли угощение будет не настоящее. Здесь я как на биваках, настоящего хозяйства нет. С голоду не уморю, да и досыта не накормлю… уж извините! Здесь у меня и хаты, видите, какие, — кошку за хвост повернуть негде. Вот если бы ко мне пожаловали в мою усадьбу, там было бы дело иное. Там у меня и мебель бархатная, и зеркала…

— По-моему, у вас и здесь очень хорошо! — проговорил я.

— Он без бархату не может! — заметил Оскар Петрович, — Он ведь тоже аристократом считается!

— За свои деньги всякий себе аристократ! — перебил его Степан Иваныч. — Впрочем, к чему мне здесь бархатная мебель? Приезжаю я сюда на день, много на два, собственно по хозяйству…

Оскар Петрович даже захохотал.

— Чего хохочешь-то! — перебил его Степан Иваныч, оскалив зубы.

— Знаем мы это хозяйство!

— Чего ты знаешь-то! ничего не знаешь!

— Доводилось как-то и мне тут хозяйничать с вами.

— Что ж такое! Эка важность! Случилось как-то раз покуролесить! Не век же, в самом деле, работать. Надо когда-нибудь и суставчики порасправить, а здесь-то оно удобно, в лесу никто не увидит!

— Только все знают, — перебил его Оскар Петрович.

— А шут с ними! Что я, на краденые деньги гуляю, что ли! Уж у меня натура такая! Работать я не ленив, хоть камни посылай ворочать, а уж коли подошла линия, так не мешай никто. Всего подавай, что хочешь бери, а чтобы было!..

И, пригнувшись к уху Оскара Петровича, он что-то прошептал ему.

Оскар Петрович захохотал.

— Мы видели! — проговорил он.

Степан Иваныч опять пошептал.

— Знаем, недурна! — заметил Оскар Петрович.

— Гм! Недурна! — вскрикнул Степан Иваныч. — Красавица, а ты говоришь — недурна. Сегодня здесь будет!

И лицо Степана Иваныча перекосилось от недоброй, нехорошей улыбки, точно у сатира на картине Брюллова «Диана и Эндимион».

В это время в комнату вошел Самойла Иваныч с подносом в руках, на котором стояли стаканы с чаем и бутылка рому.

— А, Самойла Иваныч! — крикнул Брюханов, увидав своего любимого приказчика. — Ну-ка, ну-ка, расскажи-ка, как ты у мужичка-то пшеничку принимал.

Самойла Иваныч даже глаза потупил.

— Будет вам, ваше степенство! — проговорил он скромно. — Мало ли что люди насмех болтают!

Степан Иваныч захохотал.

— Ах ты, смиренник, смиренник! — воскликнул он. — На лицо-то посмотреть, как будто и в самом деле девушка красная! Ну, да ладно, ладно! Бог с тобой, будь по-твоему! Господа, пожалуйте-с! — прибавил он, указывая рукой на стаканы. — Прошу покорнейше с ромком.

И, налив нам рому, причем, конечно, не забыл и себе, он вдруг обратился к Самойле Иванычу:

— А что, «энтот», сухой-то ром будет, что ли?

Самойла Иваныч только головой мотнул.

— Послал? — спросил Брюханов.

— Послал-с.

— Агафья пошла?

— Она-с.

— Смотри, чтобы было.

— Будьте благонадежны-с.