Патриот - [41]

Хасанов вспоминает всех, кого видел в кружке любителей поэзии. Они производили впечатление вполне надёжных, пусть и немного сумасшедших. Хотя Наташе виднее.

— Если честно, — вздыхает она, — я уже подумываю и сама куда-нибудь уехать. К чертям, тихо-мирно отучусь и рвану куда-нибудь в Швецию или Данию. В большую страну не поеду. В больших странах мне не понравится, знаю заранее. Может быть, там не будет такого дерьма, как у нас, но большая страна — это большие законы и большая бюрократия. Не хочу. Тошнит. Я понимаю, что в какой-нибудь Финляндии сложнее стать своим. Но упорство у меня есть. Пока ещё не растеряла. Язык я выучу, английский мой и без того неплох. А тот, кто знает три языка, уж точно не пропадёт. Ну, во всяком случае, я так думаю.

— А что если нам самим организовать такое государство? — полусочувственно-полушутливо предлагает Ислам. — Маленькое, без особых изысков. И никуда не нужно ехать. И язык учить — тоже.

— Да ты с ума сошёл. Халявщик.

Потерянное выражение потихоньку уходит с её лица. Выговорилась. Нашла себе новую путеводную ниточку.

— Уж какой есть, — Ислам разводит руками. Мысленно аплодирует ей. И себе — за то, что всё это выдержал.

Глава 14

И когда Хасанов возвращается домой, идея окончательно созревает и оформляется в голове, будто там кто-то подкрутил колёсико резкости. Мысли все в серых тонах, и только идея золотится перед его носом набухшим колосом, как большой восклицательный знак.

Так часто бывает: когда бредовая идея вдруг превращается во что-то вполне осмысленное, а потом в нестерпимое желание совершить этот безумный поступок, кажется, что по-другому ты поступить уже не можешь.

Во всяком случае Ислам ни разу не пробовал.

Яно спит. Ислам смотрит на него и осознаёт в полной мере, как тот изменился. Всё это время он старался не смотреть в эти глаза. Чиркал взглядом наискось и отворачивался от пламени разросшейся шевелюры, как от живого огня.

И вот теперь Ислам придвигается, чтобы в деталях рассмотреть лицо. Чёрное на белой подушке, кожу словно высушил жар пустыни до пористой, почти мраморной фактуры. Всматривается в подрагивающие на висках нервные узелки. Ноздри большие и влажные, а губы иссохли и вытянулись в уголках в трагическую гримасу.

Ислам прекрасно помнил, как спал Яно. Может быть, специально внимания не обращал, но когда живёшь с кем-то достаточно долго, начинаешь фиксировать такие моменты. Яно падал в кроличью нору своих подушек, будто в какое-то чудесное место. Сворачивался калачиком, превращался в каплю, что сливалась с великим потоком, и великий поток сливался с каплей, даря ей всю свою безмятежность, чтобы остаться бликом по рябой воде на губах поутру.

Теперь же он покоится на кровати всем своим весом, будто и правда потяжелел раза в полтора. Сознание здесь же, на поверхности, как будто бензиновая клякса в луже, мечется под опущенными веками.

Яно никогда не жаловался на сон — ни до, ни после того, как вернулся со сбитым механизмом, но теперь Ислам видел: всё связано, и слабина, возникшая в одном месте, обязательно даст о себе знать в другом. Может быть, Яно стал видеть в людях правду как раз потому, что синяки вокруг глаз давили на радужку, искажая пространство.

В любом случае это не способствовало душевному покою.

Ислам проводит ладонью над лицом Яно, и тот мгновенно просыпается. Чёрная тень от ладони ещё стынет на его лице, и глаза кажутся дырами в черепе, а в уголках их сгустки слизи. Боль в ногах выводит Хасанова из транса, и он обнаруживает себя сидящим на коленях на полу перед кроватью.

Яно приподнимается на локтях. Ислам говорит слишком поспешно и слова спотыкаются друг о друга:

— Слушай-ка, братик, что я придумал. Хочешь, мы с тобой построим своё государство? А? Из двух человек. Меньше не бывает. Твоя Наташка говорит, что чем больше страна, тем более законы напоминают гранитные глыбы. Ну, или мешки с дерьмом… А у нас будет всего из двух! А?

Яно тянется за очками, медленно, обстоятельно заправляет их за уши. Спрашивает:

— Ты не хочешь жить в России?

— Я хочу. Вернее не так: мне всё равно, как называется то место за окном, — Ислам вскакивает, ныряет между задёрнутых штор и смотрит наружу. — Но ты здесь не выживешь. Поэтому, что бы нам не сообразить на двоих свою страну?

— Такого не бывает.

Но Хасанова несёт.

— Это кто тебе сказал?

— Не знаю. Просто не бывает. И знаешь, я сейчас не очень расположен к диалогу. У меня никак не получается поспать.

— Смотри.

Ислам извлекает из-под чашек на столе старую газету. Достаёт оранжевый маркер и украдкой поглядывает на друга. Тот садится, спускает тощие ноги; лицо будто вырезано из картона, но в глазах проскакивают, словно отсветы фар несущегося где-то в глубине поезда, искорки любопытства.

Ага, заискрил…

— Назови что-нибудь… — Ислам задумался. — Хорошее.

— Что?

— Что-нибудь. Любой предмет, который мог бы тебе понравиться.

— Солнце, — Яно раздумывает, и сквозь картонную маску внезапно пробивается свет его прежней натуры. — И апельсины. Я люблю апельсины.

Заканчивает невпопад:

— Их можно даже не мыть, просто почистишь и кушаешь.

Рука с маркером бегает по мятому листу, выводит дугу, похожую на улыбку, неловко и жирно получаются прямые линии. Ислам отчаянно жалеет, что не может рисовать, как тот урождённый в другом городе петербуржец. Если бы у Ислама так же была привычка рисовать кому-то на тетрадных листах письма, тогда то, что он задумал, получилось бы куда лучше.