Патриот - [35]

— Повезло, что не она.

— Может быть.

Молчат, вслушиваясь в птичий гомон. Курят одну сигарету на двоих.

— Так что если знаешь, где найти этого дядю, давай с ним свяжемся. Я могу свистнуть у Яно записную книжку с номерами, адресами, и прочей байдой. Но там всё на эстонском. Ты знаешь эстонский? Может, переводчик есть?

— Да нет у него здесь никакого дяди. Сейчас нет, во всяком случае. Я думала, он тебе всё рассказывал.

— Что рассказывал? А куда же делся?

Наташа молчит. Поглядывает на него так, будто сапёр на почву под ногами.

— Почему я это должна рассказывать? Не рассказывал, значит, не хотел. И вообще, как-то странно мы о нём говорим. Как будто его уже нет в живых. Если бы обо мне так говорили, я бы расстроилась, — и тут же говорит: — Был у него тут дядя когда-то. Приезжал по какому-то делу лет пятнадцать назад и прожил в Самаре два месяца. Яно сюда приехал только из-за него.

Ислам ждёт продолжения и раскуривает ещё одну сигарету. Звонок прозвенел минуту назад, втянул последних куряк внутрь здания, и теперь только падающий иногда с небес ветерок играет в шахматы сигаретными пачками.

Наташа говорит, и Ислам тонет в загадочном взгляде.

— Он каким-то образом нашёл в этих краях нечто, что заставило его племянника переехать сюда и поклясться здесь поселиться.

— Что же это?

— Не знаю. Может, это любовь. Может, он нашёл женщину. Может, выловил что-то интересное среди всплывающего со дна Волги мусора. Всё, что угодно. Яно знает только то, что дядя, до тех пока был жив, пока медленно угасал под капельницами, сжираемый раком кожи, когда уже не мог ходить и когда его стало опасно вообще перемещать, говорил и говорил о России. Об этом городе. Обо всём подряд, рассказывал об улицах, о маршруте трамваев, об изгибе гор на горизонте, о встречных людях, у которых учился языку и чужим обычаям, ходил и ходил вокруг, но так и не сказал главного. Всё мечтал сюда вернуться, но зачем — никто так и не узнал. Вот так, — Наталья умещает задницу на перилах. Ей тоже нужно на пары, но она не торопится. Сверху нисходит какая-то особенная тишина, та, которая превращает слова в драгоценные камни, заключая их в свою золотую оправу. — Яно приехал вместо него.

— Зачем? — спрашивает Ислам, чувствуя, как ломается и хрустит от такого количества сигарет голос. — Зачем же?

— Он не знает сам, — пожимает плечами Наталья. — Не знает уже никто.

— Как может человек поехать неизвестно куда? В другую страну, не в самый крупный город. И не в самую глубинку. Откровенно говоря, в так себе город.

Наташа хмыкает:

— Нет в тебе здорового патриотизма. Спроси у Яно.

— Есть только нездоровый, — подтверждает Ислам. — Как оклемается, спрошу. Хотя этот наверняка что-нибудь соврёт.

— Соврёт? — Наташа улыбается, но Ислам видит, как между зубами шевелится боль. — Он скажет правду. Что бы он ни сказал, он скажет правду.

Ислам молчит, боясь разбудить ещё больше этой боли, но Наталья, похоже, её обуздала.

— Каждому его слову следует верить, просто потому, что он врёт — как дышит. Знаешь такое выражение?

— Что?

— Он живёт в мире фантазий. Как ты думаешь, умеет он врать?

— Ну, наверное…

— Конечно, умеет. Но то, что было бы из уст такой, как я, или такого, как ты, ложью, для него сразу же становится правдой. Поэтому нелепо обвинять Яно во лжи, что бы он ни сказал. Он всем этим на самом деле живёт.

* * *

Экзамены прошли для третьего этажа с переменным успехом. Один из картёжников, Дима по прозвищу Непотопляемый, хватался за голову и обещал забить на карты. Три экзамена из четырёх он завалил. Завалил вовсе не из-за карт. Точнее не только из-за карт. Он один из тех, кто волочется из курса в курс на бюджете — на полном и безоговорочном. То есть совсем без денег. По его словам, родители, эти старики, до сих пор обитали в семидесятых и считали, что если уж сдали сына в универ, то обратно его можно ждать не ранее чем через пять лет. И выучат, и накормят, и всё за так.

— Они не смотрят телевизор. И не знают, что времена изменились, — грустно говорит он.

В семь утра Дима сидел в гостиной, на своём любимом месте. Хасанов встал по нужде, но увидел из коридора на полу гостиной тяжёлую жирную тень и пошёл посмотреть.

— Ты что здесь? Со вчерашнего зависаешь?

Рассматривает зажатую между коленями почти допитую бутылку «Балтики».

— Нет. Ночью встал, — без выражения отвечает он. — Не спалось.

Дима щуплый, светленький, с обвислым блеклым лицом. Как будто нечёткий снимок самого-себя-из-детства, с тем допущением, что выглядит он так всегда. И мочки ушей у него всегда синие.

— Гадаешь, что ли?

— Почему сразу гадаю? — Дима окидывает Хасанова мрачным взглядом. Ислам в трусах, пальцы вяло ковыряют живот. — Давай, ибн Хасан, двигай, куда шёл.

— Послушай, — Ислам тычет согнутыми пальцами в бутылку. — Я бы на твоём месте не недооценивал нашего Гошу. Он ведь может включить Игоря и подкинуть тебе проблем.

Сгоняет с лица зевоту, подаёт назад плечи и оправляет трусы, изображая коменданта. Хмыкает, довольный собой: на его взгляд, значительный вид вполне удался.

Дима даже не улыбнулся.

— Да пусть подкидывает. Одной больше, одной меньше.

После каждой сессии у кого-то появляются проблемы такого плана. В курилке разговоры о них можно услышать не раз и не два за день. Проблемы могут быть у каждого — таких ребят жалеют, втихую ощущая облегчение от того, что в этот раз не повезло кому-то другому.