Патриархальный город - [23]

Входя в роль, он улыбнулся с превосходством мужчины, пресыщенного слишком богатым и преждевременным опытом:

— Сударыня, жизнь можно прожить где угодно. Декорации не имеют ровно никакого значения. Они нужны лишь оперным и драматическим режиссерам, чтобы скрасить ничтожество текста… А в реальной жизни декорации, я бы сказал, нередко подавляют человека, если они для него слишком громоздки. Подлинные драмы и самобытные характеры — достояние провинции. «Мадам Бовари», рассказы и пьесы Чехова, романы Мориака и Эдуарда Эстонье. Жизнь, сосредоточенная внутри человека. Человека прямостоящего.

— Браво! — хлопнул его пухлой ладонью по плечу Санду Бугуш, ему пришлось повернуться на стуле, чтобы вернее дотянуться. — Браво, Тудор! Ты сказал то, что я думал. Словно я сам тебе это продиктовал.

— Я вижу, вы прекрасно понимаете друг друга! — огорченно надула губы Адина Бугуш. — Уж и не знаю, для чего здесь я.

— Что вы, что вы, сударыня! — вежливо запротестовал Тудор Стоенеску-Стоян, выразительно протянув руку в сторону сада с ореховыми и абрикосовыми деревьями, дорожками, посыпанными желтым песком, и коротко подстриженной травой. — Этому саду необходима прекрасная женщина, как раз для того, чтобы оттенить его патриархальную простоту.

— Щелкопер! — испортил впечатление Санду Бугуш, рассмеявшись в тюленьи усы басовитым, радостным смехом. — Вот уж на этот раз не скажу, что ты говоришь моими словами. В тебе проснулся бухарестский шалопай!

Однако Тудора Стоенеску-Стояна это замечание ничуть, по-видимому, не обескуражило.

С одной стороны, его привел в восторг образ бухарестского шалопая. Он мог означать легкие успехи, развязность, беспечность; иначе говоря, все то, чего так не хватало одному безвестному прохожему на улице Победы, отправителю телеграммы у окошка Центрального почтамта, пассажиру в ресторане Северного вокзала и в купе скорого поезда. С другой стороны, Тудор Стоенеску-Стоян приближался к тому, что, по его мнению, должно было окончательно завоевать ему интерес и симпатии Адины Бугуш.

— Я сказал вчера Теофилу Стериу…

— Как! Вы знаете Теофила Стериу? Романиста? — оторвавшись от спинки кресла, в котором она полулежала раскинув руки, Адина Бугуш с нетерпеливым любопытством подалась вперед. — Что он за человек? На фотографиях лицо у него заурядное. А жаль!

— Это так. И на фотографиях, и даже в жизни лицо у него самое заурядное… Но что мы фактически имеем в виду, говоря о заурядном лице? — задал риторический вопрос Тудор Стоенеску-Стоян, с жаром беря на себя защиту в собственном деле. — Незаурядные лица бывают иногда у актеров кинематографа, а чаще — у парикмахеров, привычных к зеркалу, с помощью которого они изо дня в день отрабатывают себе интересное лицо по образу и подобию других.

— Да, у парикмахеров и коммивояжеров, — добавил из вполне понятного чувства солидарности Санду Бугуш.

— Совершенно верно, у парикмахеров и коммивояжеров… А у Теофила Стериу физиономия весьма банальная. Допустим. Но это ничуть не мешает ему глядеть на мир широко открытым, проницательным взглядом, сострадающим всему, что сокрыто в душе человеческой… Как я уже говорил, мы встретились с ним вчера в поезде. Компания во всех отношениях любопытная. Юрашку, художник…

— Вы знаете и Юрашку?

— Относительно! — продолжал лгать Тудор Стоенеску-Стоян, упоенный успехом, который достался ему так дешево. — Относительно… Как любой, кто утверждает, что знает его. Человек он своенравный и вроде как не в себе. Сплошные противоречия. Впрочем, что до ума — бог меня простит!.. Все, чем наделила его природа, она вложила ему в глаза и в руки. С фосфором вышло не так блестяще. Так вот, ехали мы с художником Юрашку и с лектором Стаматяном…

— Вы и Стаматяна знаете! — воскликнула в волнении Адина Бугуш. — Однако вы знаете все самое интересное, что только есть в нашей стране! И при этом хотите зарыть себя в такой дыре, как наш город! Это невообразимо! Это преступление! Санди, это останется на твоей совести. Я уверена, что только ты… Нет, такое невозможно себе представить!

— Напротив, сударыня! Это совсем просто. Санди ни в чем не виноват… Я ему признателен за то, что он помог осуществиться одной моей давней, довольно смутной мечте. Все очень просто, сударыня: я приехал работать. Столичная жизнь меня обкрадывает. Друзья, звонки, знакомства, спектакли… Сегодня вечером — приглашение на ужин. Завтра — на свидание. Послезавтра — на чай… Проходит неделя, месяц, год, десять лет. В одно прекрасное утро спохватываешься, — время ушло, а ты так и не поделился с жизнью ничем из того, что было в тебе самого лучшего…

Тудор Стоенеску-Стоян с умилением слушал собственный голос.

Теперь он говорил уже не для слушателей. В своем воображении он и впрямь казался себе жертвой зловещего стечения обстоятельств, которые до сегодняшнего дня мешали ему «поделиться с жизнью тем, что было в нем самого лучшего».

С острым чувством жалости к этой суровой и коварной судьбе он продолжал расписывать:

— Адвокат я посредственный. Диплом филолога, до сего дня мне не пригодившийся, валяется где-то на дне чемодана. Вот и весь мой багаж. Прямо скажем, не богатый… Я подумал, что с таким багажом честнее приехать сюда и здесь обеспечить себе скромное существование, без претензий, но и не тратя больших усилий, чтобы оставалось время для работы. Для того, что, казалось, погибает ко мне навсегда.