Патриархальный город - [151]

В такие вот дождливые дни склоны Кэлимана, как никогда, казались ей глухими воротами тюрьмы. Она не получала никаких анонимок, как того боялся Пику Хартулар. Не интересовалась нашумевшей в городе историей, У нее не было на этот счет ровно никакого мнения, в то время как у всего города мнение было одно. Ей было безразлично, пишут ли анонимки одни и получают ли их другие. Она желала только, чтобы ее оставили в покое. Не желала никого видеть. Никого слышать.

Отдав распоряжение служанке, она, чтобы не видеть темной стены, уткнулась взглядом в подушки.

— С барыней хотите поговорить? — переспросила Лисавета. — Нету дома…

Пику Хартулар прислонился к степе. Лисавета поглядела на него неодобрительно — мокрая одежда оставила на стене грязное пятно.

— Пожалуйста, скажи, когда она должна прийти?.. Когда должна вернуться?..

— Может, она дает мне отчет? Барыня не дает отчета даже барину. Уходит, когда захочет, и возвращается, когда ей угодно!..

— Тогда я подожду. Я подожду, хороню? — умоляюще и устало произнес Пику.

— А вам ничего другого и не остается! — пожала широкими плечами Лисавета.

Хартулар хотел было пройти в дом, но, засучив, по обыкновению, рукава на толстых, как у борца, руках, Лисавета преградила ему путь, глядя сверху вниз на жалкого урода, вымокшего до нитки.

— В дом нельзя. Не велено!

И она хлопнула дверью перед его выпяченной грудью.

А урод, мокрый до нитки, шатаясь, побрел к воротам. Оставался еще один порог, переступить который ему было тяжелее всего. Уже не могло быть и речи о том, чтобы рассеять подозрения, доказывая их нелепость всем подряд. Теперь ему было достаточно одного-единственного человека, который мог бы доказать это вместо него, рассеяв подозрение, одна мысль о котором вызывала у Хартулара мучительную боль. Оставался еще один порог, переступить который было тяжелее всего. Но ничего другого не оставалось.

На вопрос госпожи Лауренции Тудор Стоенеску-Стоян ответил внушительно:

— Нет нужды говорить, что меня нет дома! К чему ложь? Я дома, но его не приму.

— Разве так можно? — настаивала с упреком в голосе Лауренция Янкович. — Поглядели бы вы на этого беднягу — такой жалкий! Чисто утопленник… Может, с ним беда какая приключилась. Может, помощи просить пришел…

— Все это вполне возможно, госпожа Лауренция. Но у меня нет на это ни времени, ни охоты.

Старуха посмотрела на него долгим взглядом.

Она не узнавала своего жильца. Она-то считала, что у него доброе сердце.

— Господин Стоян, прошу вас. Из-за себя прошу. У него зуб на зуб не попадает. А как смотрит — уж я-то этот взгляд знаю! Если человек так смотрит и в такую непогоду в дверь стучится, значит, дошел до крайности…

— И поделом ему, госпожа Лауренция. Может, тем самым ядом отравился, которым других травил…

— Не верю я этому. Слыхала, об этом много болтают. Только не верится.

— До поры, до времени, госпожа Лауренция! Пока не услышите в один прекрасный день, что бог весть кто получил бог весть какое письмо с бог весть какими измышлениями насчет вашего Ионикэ. Будто он приходил к вам ночью. И вы его спрятали. Будто вы знаете, куда он ушел и отчего скрывается… Вот тогда вы поверите и признаете, что я был прав. Я и весь город…

Так говорил Тудор Стоенеску-Стоян, и интонация его была точь-в-точь, как у господина Эмила Савы, когда он наносит двойной удар.

Лауренция Янкович застыла на месте, почувствовав, как кольнуло сердце. Так и стояла, прикрыв рот рукой, с расширенными от ужаса глазами. И только когда к ней вернулся голос и способность двигаться, согласилась, признав его правоту.

— Может, оно и так… Кто знает, что таится в душе человека, меченного господом. Пойду скажу ему.

Пошла и хлопнула дверью у него перед носом. Кротость ее вдруг сменилась ожесточением, ибо и у самых невинных, святых сердец есть тайны, которые они хранят, трепеща разоблачения.

Тудор Стоенеску-Стоян следил из окна за вымокшим до нитки уродом, который нелепо переставлял разбитые, заплетающиеся ноги. На фоне хмурых сумерек и безмолвного дождя зрелище это было настолько жутким, что он вздрогнул.

Был миг, когда он хотел уже схватить шляпу, броситься следом и позвать его. Довольно. Урок зашел слишком далеко. Но злая сила тут же остановила его. Ноги словно приросли к полу. Его остановило воспоминание об Адине Бугуш. Не в ее ли присутствии этот урод делал коварные намеки насчет его дружбы с Теофилом Стериу, насчет романов, которые он якобы пишет, и причин, приведших его в этот город? Глаза Адины обратились тогда к нему, прося ответить; но он не нашелся, что сказать. Остановило его и воспоминание о том послеобеденном часе за столиком у «Ринальти», когда сам он пришел за душевным теплом и сочувствием и его прогнали прочь.

Ничего, пусть расплатится за все.

Эмил Сава прав. Не прощай другому, потому что никто не прощал и не простит тебе. А иначе кто поручится, что завтра господин Пику Хартулар не усядется снова за столиком у «Ринальти»? А возможно, даже за столом Санду Бугуша, напротив Адины, чтобы мстить за свое безнадежное уродство, копаясь в жизни тех, у кого есть еще право на жизнь, какой бы далекой и смутной она ни рисовалась.