Патриархальный город - [109]

У малыша снова застучали зубы, таким маленьким и потерянным чувствовал он себя в этом городе, где на каждом шагу то вампир, то упырь или черная пантера, оживший мертвец или колдунья, царская дочка или цареубийца.

— У меня глаза липнутся, спать хочется! — захныкал он. — Я вот тут присяду, старшой, и посплю…

— Никак нельзя тебе тут спать, слышь! — решительно заявил старшой. — Зайдем еще к господину Иордэкелу Пэуну — и дело с концом… Господина Иордэкела мы поздравим с Новым годом задаром, и многих лет пожелаем, слышь!.. Это совсем особый человек. И деньги его святые, понял! Самый добрый человек во всем городе, понял, и самый честный, другого такого поискать! И оттого все бояре, на тысячу верст окрест, все свои бумаги и грамоты ему отдали, чтобы он ихние счета вел и дела их исправлял, слышь! А он только призывает их и говорит: «Вот это, значит, твое, а все разостальное — уже его право, слышь!» И боярам тогда податься некуда, какие они там ни разбояре! И слушаются они господина Иордэкела без звука, слышь, потому как они сами его избрали и дали ему государственную печать, самую большую, чтобы был он набольший над всеми судьями в стране, во как…

Иордэкел Пэун, набольший судья надо всеми судьями в стране, в бедном своем домишке с галерейкой на беленых столбах, новых колядующих уже не ждал. Их время уже прошло.

Одно только соединение под командой старшого еще не ушло в укрытие размораживать носы и приходовать содержимое кульков и сумок.

Господин Пэун все еще сидел в своей ярко освещенной столовой за накрытым столом вдвоем с госпожой Ветурией.

Еще один, нетронутый, прибор стоял на столе. Прибор Лолы. За весь вечер она так и не вышла из своей спальни и не пожелала отведать ничего из тех кушаний и печений, которые с такой заботой приготовила специально для нее госпожа Ветурия. Отговорилась головной болью, заперлась на ключ и просила ее не беспокоить.

Загрустившие старики так и просидели весь вечер, поглядывая на пустой прибор, поставленный вроде как в память об умершем ребенке.

— Может, не нравится ей у нас… как ты думаешь? — несколько раз спрашивал Иордэкел Пэун. — Привыкла к Бухаресту, к театрам, кинематографам… Что ей мы — неразговорчивые, ни на что не годные старики…

— Я ее спрашивала… Я и сама так подумала. А она ответила, что, если бы ей не нравилось, она бы и не приехала… Никто ее не принуждал…

— Так-то оно так! — вздохнул Иордэкел Пэун. — Никто ее не принуждал. Отдалилась от нас Лола… Чужой стала.

Некоторое время оба молчали. Отводили в сторону глаза. Знали, что думают об одном и том же.

У госпожи Ветурии волосы были такие же белые, как и у господина Иордэкела, платье — такое же черное и опрятное, как у него костюм; походила она на него и лицом, и взглядом, и печальной доброй улыбкой; одинаково они думали, одинаково судили о людях.

Было у них и свое горе. Сын их, молодой учитель истории и младший лейтенант запаса, погиб на войне, оставив молодую жену и малолетнюю дочку. С годами боль утихла. Растворилась в общем горе и утихла — как у всех тех, кто потерял сына, брата, отца или мужа. Потом начались новые огорчения. Вдову их сына потянуло в Бухарест. Она переехала, обосновалась в столице, нашла себе другого мужа, который должен был заменить Лоле отца. Они смирились и с этими мелкими обидами, нанесенными жизнью. Но теперь их постигло второе тяжкое горе. Старик надеялся, что внучка свяжет порванную нить, поступит учиться на исторический факультет, проникнется его страстью к истории, к документам, купчим крепостям и дарственным грамотам, тоже станет учительницей и, может быть, довершит то, чего не успел он сам, — займется наукой, начнет писать книги, ведь и среди женской половины человечества появилось уже немало ученых и исследователей. Напрасные надежды! Они чувствовали, что она им чужая… Вот уже несколько лет даже в каникулы не приезжала навестить стариков. Один раз отговорилась экзаменом, другой раз поездкой на курорт, в третий — сказалась больной, а в четвертый — просто не приехала, без всяких объяснений… Как они обрадовались, получив известие, что она решила, наконец, приехать; вспомнила, наконец, про них. Но уже на вокзале со ступенек вагона спрыгнула совершенно незнакомая девушка и с первой минуты повела себя так, что они совершенно растерялись; и с тех пор стараются ее понять и не могут. Она приходит, уходит, возвращается, смеется или молчит, не отвечает на вопросы, думает о чем-то своем, потом садится за фортепьяно, — и все ни с того ни с сего, без всякого смысла и порядка.

А вот сейчас заперлась у себя в комнате и молчит. Кушанья госпожи Ветурии, которые так любила маленькая внучка, приезжавшая на каникулы, пережарились, пропахли дымом, остыли.

И старикам совсем-совсем одиноко.

Господин Иордэкел охотно пошел бы к себе в кабинет, где тепло, покойно светит матовый шар старой настольной лампы, стоят на полках книги в старинных переплетах, пергаменты, уложения и круглые жестяные футляры со стрелецкими грамотами. Он, ни минуты не медля, сбежал бы от этого настоящего, которое столь неблагодарно, непонятно, жестоко и мучительно, и погрузился бы в чтение какой-нибудь летописи, где, по крайней мере, ясен ход событий, их внутренняя логика. Но ему жалко оставлять госпожу Ветурию в пустой столовой одну.