Патриарх Никон. Том 1 - [92]

– Не шучу я шутки, не оставаться же такой красавице, да с состояньицем, да царской сестрице, в Христовых невестах. Не хочет царь родниться больше с рабами… так ты же сам из царских, – отец-то твой дядя царю Михаилу.

– Оно-то так… ну вот и высватай… А красавица Татьяна Михайловна первая в Москве, да умница какая… Да только страшно, откажет… тогда ведь посрамление одно.

– Нужно так сбоку… не прямо… Вот попроси Хитрово, он с тетушкою Анной Петровной своею, а ты с царицей… Коли возьмется царица, все пойдет как по писаному… И умница царица, и знает норов царевен, как с кем что нужно… А царевна уж в таких годках, что и пора… ты же, боярин, первый здесь жених: и молод, и казист, да вотчин и поместьев видимо-невидимо. Поклонись же Хитрово.

– Отчего же, – сказал Хитрово, – коли можно удружить и службу сослужить, так я и в огонь и в воду. Еду теперь же домой и тетушке скажу, недаром же она и первая сваха, она и с Анной Ильиничной Морозовой покалякает, а там и с царицей.

Когда тетушка Хитрово узнала, что забубенный Стрешнев желает жениться, да еще на царевне, она тотчас велела заложить свой рыдван и поехала к Анне Ильиничне.

Анна Ильинична немедленно поехала с нею к царице, так как она слышала от нее, что нужно Стрешнева женить, да поскорее.

Явились свахи к царице, и та обрадовалась приезду сестры и свояченицы. Усадила она их в своей опочивальне, велела принести меду и романеи и давай с ними калякать.

– А что твой Борис Иванович? – спросила она сестру.

– Скрипит, – молвила та. – Опосля, значит, похода кости не на месте… старенек стал… кряхтит, что ни на есть, точно баба.

– Старость не радость, – поддержала ее Хитрово.

– А что князь-то Семен Андреевич Урусов да князь Никита Иванович Одоевский?

– Живы-живехоньки и богомольцы твои, царица милостивая, – сказала сестра ее. – Князь Никита Иванович с твоею помощью оправился; умерло-то у него от моровой из дворни двести девяносто пять, а осталось пятнадцать…

– Да, – вставила царица, – нагнали ему вновь из дворцовых сел триста душ, да царь поместьями пожаловал во вновь-то присоединенных областях: в Малой и Белой Руси.

– А князь Семен Андреевич уж очинно обижен… обойден, – заметила Хитрово.

– Царь-то им не совсем… Ведь, дорогая свояченица, новгородские дворяне и дети боярские били на него челом, что он бил их булавою и ослопьем до умертвия, а иных велел бить плетью и кнутом на козле без пощади… иных собирали вешать… Нужна ему рыба, выпустит у дворян-литвян пруды и берет рыбу руками. В церквах позабирали утварь, снимали колокола, иконы, а в костелах – срывали ризы с образом, у помещиков позабирали лошадей, и кареты, и коляски[30]. Царь на него и осерчал. Да и гетман Сапега отписал царю: дескать, коли б не князя Урусова погромы, под высокую царскую руку пошла бы вся Литва.

– Нечто это взаправду, царица милостивая, – скривила от злобы рот Хитрово. – Родич он наш, вот и поклепы на него святейшего.

– Бога не гневи, свояченица ты моя, весь свет это баит, да и самому царю новгородцы били челом о сыске. Правда, святейший в думе перечит, говорит: довольно-де и Хитрово, и Одоевские, и Урусовы царем одарены, но о поклепах и слыхом не слыхала, и видом не видала. Что же, по-твоему, и то хорошо, что он-то, Урусов, в посте мясо жрет? Говори, говори…

– Ахти! – ужаснулась Хитрово.

– Да, да, жрал и не околел…

– Коли так… так бы и сказала, царица многомилостивая.

– Но довольно об этом, – торжествовала царица. – Слыхали ли вы, родненькие, об Родивонушке-то?

– О каком? – прикинулась Хитрово ничего не ведающей…

– Да об озорнике-то… троюродном… Стрешневе… Да ведь и твой-то сынок был с ним на кулачном… Срамота одна: окольничий и в кулачный, и с кем? С сыном купецким…

– Женить надоть. – вставила Хитрово.

– Женить… знамо… да невесты не валяются, ведь царский он троюродный… Где же ему и невеста здесь под стать? Нужно, чтобы и род был, да и приданое по-царски.

– Таких здесь и нетути, – заметила сестра царицы.

– А отыскать бы можно, – как бы про себя произнесла Хитрово.

– Говори, говори, милая свояченица; да мы уж и с княгиней Долгоруковой, и с княгиней Черкасской перебрали всех, и ни одна не подходяща: одна стара, другая молода, одна хороша, да без приданого, одна с приданым, да не хороша, как темная ночь: аль горбата, аль курноса, аль ряба. Вот вам, родненькие и все-то московские невесты.

– А все отыскать можно, – стояла на своем Хитрово.

– Коли можно, так говори и не мучь ты мое сердце.

– А коли скажу, не осерчаешь?

– Да уж говори, хоша бы и на меня, господи прости, а озорника надоть женить: пропадет ни за что… склалдыжник он, и больше ничего.

– Хоша бы на царевне, да на Татьяне Михайловне. Чем не невеста? Не Христовой же ей невестой быть, не поразмыкать же ей и добра-то своего по монастырям, да по церквам. А Стрешнев, Родивон Матвеевич, свой же человек и своим останется, значит в нашей же семье, – единым духом произнесла Хитрово.

Царица опешила: с этой стороны она не ожидала быть разбитой.

– А троюродство? – сказала она, одумавшись и спохватившись.

– Троюродство? – заметила Анна Ильинична Морозова. – Можно обойти, царя ты убеди, сестрица, а он святейшего.