Пасынки восьмой заповеди - [45]
Как они бежали! Как неслись прочь, терзая обезумевших лошадей — не верящие ни в Бога, ни в чёрта верные пахолки грозного князя Лентовского, каждый из которых способен был насадить на вертел живого ягнёнка и смеяться, слушая детские вопли несчастного, подвешенного над пылающим кострищем! Как мчались они, боясь обернуться, увидеть ещё раз, почувствовать на себе мёртвую хватку невозможного — о небо, как же они бежали от Топорового погоста!
Прочь!
Скорее прочь!
Скорее!..
— Господи, помилуй! — наконец сумел прошептать отец Ян, напрочь забыв всякую латынь, и впечатал в себя крестное знамение с такой истовостью, словно собирался навеки запечатлеть его в собственной плоти.
«Аминь», — отозвалась тишина.
Молчит погост, недвижимы могильные холмики, стоят по-прежнему старые и новые кресты, и за спиной вновь прижавшегося к ограде Михала не происходит ровным счётом ничего.
Померещилось?!
Лежит навзничь, раскинув тяжёлые руки, Стахов подмастерье, грузно навалившись на стрелка с усачом; чуть поодаль валяется пахолок, чья жизнь только что вытекла до последней капли из рассечённого бока — нет, значит, не привиделось, значит, было, значит…
Мельник Стах, неуклюже ступая, подошёл к трупам, долго смотрел на них, потом наклонился и с жуткой нежностью огладил копну волос посмертного убийцы.
— Не знал я, Стас, — прошептал колдун. — Не знал, что ты втайне от меня душу Петушиному Перу продал… Не я тебя поднимал — он!.. Что ж ты раньше-то молчал, Стас?!
— Пустобрёх! — страшно завизжали от тарантаса, и никто, в том числе и сам мельник, не понял сразу, что визжит Петушиное Перо. — Топор щербатый! Какую душу?! Кому продал?! Что ты мелешь, пень старый?! Уж тебе ли не знать, что в первое девятидневье после смерти покойных добром не поднимают?! Не знал он, валух, тварь холощёная! Не знал!
Сейчас Великий Здрайца был ужасен и жалок одновременно. Ничего не осталось от прежнего насмешника и щёголя, знаменитый берет был безжалостно скомкан и брошен под ноги, эспаньолка встопорщилась и намокла от брызжущей во все стороны слюны, лицо искривилось в гримасе бешенства, словно Петушиное Перо теперь дико жалел о чём-то и понимал, что потерянного не вернуть, не вернуть никакими силами…
— На рожи, рожи его глянь, колдун хренов! На рожи!
Марта неожиданно для себя самой откачнулась от тарантаса и двинулась к мельнику, замершему над мёртвыми. Подойдя, она заставила себя опустить взгляд, проморгалась, стряхивая мешающие видеть слёзы — и поняла, что имел в виду Великий Здрайца, когда говорил «рожи».
У подмастерья было два лица. Марта не знала, какое из них подлинное, потому что не очень-то хорошо пригляделась к Стасу при жизни — куда там, за те считанные мгновенья! — но их было именно два, и из-за первого, окоченевшего в смертной муке, зыбко проступало другое: опустошённо-счастливое, с тонкими, почти прозрачными чертами, словно всплывавшее из речной глубины, пробиваясь сквозь отражения берега и кривых ракит на круче.
Такие лица бывают у умерших каторжников. Всё, кончился мучительный труд, казавшийся бесконечным, и твёрдо известно, что хуже уже не будет никогда.
Великий Здрайца к этому моменту впопыхах кидал в тарантас скатёрку, горшки, фляги; кобыла спешно доедала овёс из торбы, понимая, что в ближайшее время жевать ей явно не придётся.
— Душу потратил, — бормотал Петушиное Перо себе под нос, захлёбываясь жадностью и слюной. — Душу, душеньку, выкуп мой, кубышечку!.. ах, дурак, дурак адов… Не поймать теперь — дудки, освободилась, оборвала поводок, на второй круг пошла, ищи-свищи! Ах, дурак… Будь ты проклята, баба, на веки вечные! Обокрала, как есть обокрала, сперва силой умыкнула, потом на жалость взяла, взломала кубышечку — а я, я, не знал, что ли, что муки освобождают, что опасно мертвяков неостывших насильно подымать?! Знал?! Знал… ах, дурак, баран безмозглый…
И чудовищно удлинившаяся трость из орешины свистнула по костлявой спине лошадёнки.
Тарантас Великого Здрайцы, вихляясь, катил через луг, и уже давно должен был скрыться в тумане, но почему-то всё не скрывался: дрожащая пелена в испуге спешила расступиться перед тем, чьё имя лучше не поминать лишний раз, и отнюдь не торопилась сомкнуться позади. Тарантас словно уходил в длинный и узкий коридор с призрачными туманными стенами, ведущий, казалось, в саму Преисподнюю…
Но до Преисподней было всё же далековато. Да и не собирался туда Петушиное Перо, так что тарантас в конце концов убрался восвояси, туманный коридор понемногу затянулся, а смотревшие вслед тарантасу люди передёрнулись и сбросили путы оцепенения.
— Эх, знал же, что нельзя со Здрайцей связываться! — горько вздохнул мельник. — Теперь, чую, недолго нам всем мать-землю топтать осталось…
— Это почему же? — чуть приподнял бровь аббат Ян.
— Да не вам! — огрызнулся мельник. — Вам-то что?! Уедете, и поминай как звали! А нам куда с мельницы податься? Приедут, скоро приедут… пожгут, порубят, и ведовство моё не поможет!
— Я не держу на тебя зла, старик, — на удивление мягко проговорил настоятель.
