Пасьянс на красной масти - [30]

Храповицкий все-таки не выдержал.

— Я-то отдам! — проворчал он угрюмо. — Я — командный человек и не веду подковерные игры. — В эту минуту своей обиды он, похоже, искренне верил в то, что говорил. — Только не знаю, последуют ли моему примеру Гозданкеры.

— А что Гозданкеры? — снисходительно поднял брови Лисецкий. — Гозданкеры будут делать то, что я им скажу. Ефим, кстати, звонил мне. Рассказывал что-то про вашу встречу. Жаловался, что ты ему угрожал.

Лисецкий с любопытством взглянул на Храповицкого, и по мгновенному блеску в его глазах я вдруг отчетливо понял, что он знает о нашей встрече не поверхностно, как он пытался показать, а во всех подробностях. У меня даже мелькнула мысль, что это именно он наставлял Ефима перед тем, как тот приехал к нам.

— Я угрожал?! — взвился Храповицкий. — Нет уж, Егор Яковлевич, я не угрожал! Я предупреждал. И если вы не остановите эту зарвавшуюся свинью, я сотру ее в порошок. Даю вам слово!

Лисецкий состроил недовольную гримасу.

— Ну за что ты его так ненавидишь? — томно заговорил он. — Он мой старинный друг. Проверенный. Надежный. До известных, разумеется, пределов. Конечно, у него есть свои недостатки. Он, например, очень жаден. — Можно было подумать, что сам Лисецкий является олицетворением щедрости. — Но, поверь, он совсем неплохой человек. Вы оба близки мне. И я хотел бы, чтобы вы с ним дружили, а не враждовали.

Эта фраза, почти дословно повторявшая сказанное Ефимом на встрече, лишь укрепила мои подозрения в том, что всей этой интригой руководил именно Лисецкий.

— Позвольте мне самому выбирать себе друзей! — отрубил Храповицкий.

— Володя, ты дуешься, как маленький, — окончательно развеселился Лисецкий. — Пойми, у Ефима есть свои резоны. Он, например, считает, что человека с твоим характером опасно укреплять. То есть, обладая привычкой к лидерству и большими деньгами, ты в любую минуту можешь захотеть самостоятельно определять политику области. И перейти от меня на сторону моих врагов.

Я готов был поспорить, что если у Ефима и появлялись такие мысли, то вкладывал их в его голову не кто иной, как губернатор. И Храповицкого, и Гозданкера интересовали только деньги. Политика была для них средством, а не целью. Для Лисецкого же все обстояло как раз наоборот.

— Нет, нет. — Лисецкий протестующее замахал руками, заметив, что Храповицкий готов возразить. — Я-то так не считаю. Я доверяю тебе и отлично тебя понимаю. Но у Ефима другая натура. Он робкий, как зайчик. Он всего боится.

Ефим совершенно точно не походил на робкого зайчика. Об этом мы все трое отлично знали.

— Если бы он боялся, он бы не лез напролом, — процедил Храповицкий.

— Володя, он всего лишь пытается сохранить то, что у него есть, — заступился губернатор. — И в этом он, наверное, прав. Зачем менять то, что уже существует? Это несправедливо. Ты хочешь работать с областью? Я не возражаю. Но предложи что-то новое.

Он многозначительно посмотрел на Храповицкого. Но тот был взведен, как курок, и не уловил намека.

— А разве я не предлагал? — вскинулся Храповицкий.

— Значит, не настолько интересны были твои предложения, как тебе кажется, — наставительно заметил Лисецкий. — Значит, нужно что-то другое. Свое.

Последнее слово он подчеркнул, явно, вкладывая в него особый смысл.

— Ну что, может быть, на бильярде сыграем? — Он лениво поднялся, давая понять, что разговор на эту тему завершен.

У Храповицкого хватило воли проиграть ему пару партий, и губернатор отбыл, чрезвычайно довольный собой.

— Поехали ко мне, — вдруг предложил Храповицкий. — Надо поговорить, а мне здесь уже до смерти надоело.

Было довольно поздно, что-то около одиннадцати, но я согласился. Это был тяжелый для его самолюбия день, он выглядел усталым и подавленным. Я ему сочувствовал.

8

Сколько я помнил Храповицкого, он непрерывно находился в состоянии переезда, оставаясь при этом на месте. С завидным энтузиазмом он скупал землю и строил для себя дома. Он дотошно вникал в проекты, следил за тем, как идут работы, рассказывал об этом своим подругам и советовался с ними по поводу мебели.

В результате, как только он заканчивал очередной дом, какая-нибудь из дам его большого сердца изъявляла горячее желание сменить жилище. Поскольку она вложила в это новое архитектурное чудо столько сил и души, что ей нужна компенсация. И Храповицкий после череды скандалов, скрежеща зубами, уступал. Перевозил ее, продавал ее прежнюю квартиру и начинал строить заново.

Я затрудняюсь сказать, что именно не устраивало его в доме, где он обитал, тем более что наличие гарема не позволяло ему ночевать там слишком часто. Это был просторный трехэтажный коттедж за городом, в зеленой зоне, с большим участком.

Еще на подъезде мы услышали громкий лай собак, которых Храповицкий любил едва ли не больше, чем женщин. Он держал от четырех до пяти свирепых азиатских овчарок, которые большую часть своего времени проводили в клетках, выражая недовольство столь бешеным лаем, что соседи наверняка отзывались об их хозяине без благодарности.

Как только мы вошли в дом, к Храповицкому бросилась Олеся.

— Вовочка, — защебетала она, нарочно коверкая язык, как делают маленькие дети. — Дикочка так по тебе скучал! Даже плакал.