Пастырь Вселенной - [49]

Володя усилием заставил себя сбросить напряжение, и лишь тогда пришел ответ, что делать теперь. Необходимо было немедленно, не теряя ни секунды, снять шлем с этого анданорца и оттащить его как можно дальше, чтобы подоспевшая подмога не вышла на эту автобусную остановку. Владимир, которого опять трясло, несмотря на то что он обливался потом, постарался стянуть шлем с таким же, как у связанного напарника, изображением взбесившегося лупоглазого клыкастого гризли с головы патрульного и ощутил, как в кошмарном сне, что шлем, продолжавший выть, как пять голодных волков зимой, был намертво приделан к голове словно какими-то ремнями, которые просто невозможно так быстро, как это было необходимо, обрезать или отодрать от головы все еще немного живого патрульного. А ведь Володя уже давно — секунд десять — в отчаянии знал, что ему НАДО было делать. Ему надо было отрезать голову у анданорца и вместе со шлемом оттащить ее как можно дальше от второго пленника. Только тогда у него был бы реальный шанс не только выжить самому, пустив штурмовиков по ложному следу, но и не потерять накрепко связанного патрульного, у которого шлем был без сирены и оставался наглухо приделанным к пластинам шейной брони. Но отпиливать охотничьим ножом голову у живого противника, даже если на этой голове, воющая сирена, было тошнотворным перебором. Володя однажды присутствовал при ампутации — его пригласил знакомый практикант-медик, а он, студент-биолог, согласился, чтобы и себя испытать, и перед другом не стушеваться. Так вот, тогда на него произвело очень сильное впечатление, как несколько мужчин-хирургов состредоточенно отделяли вроде как пораженную в кости злокачественной опухолью, но на вид вполне нормальную, чуть загорелую, покрытую обыкновенными для мужчин волосами конечность. Он на всю жизнь запомнил этот тазик с кровью и выражение глаз — лицо было скрыто повязкой — молодой хирургической сестры, которая только что держала ногу пациента, а теперь — никому не нужные, разве что каннибалам, 10 килограммов человечины. Жуть! И ведь Володя знал тогда, что для больного, пораженного саркомой с метастазами, слава Богу, в той же ноге, это единственный способ выжить и вся эта процедура производится ради его же блага, но происходящее все равно было запредельно чудовищным, будто он попал на ритуал черной магии.

Сейчас же Володе надо было ножом, ради блага Земли и спасения себя самого, отпилить голову у инопланетянина — вот она, шея-то, и он этого не мог начать делать. Знаете, одно дело кувалдой со спины, а другое — когда шея. Нормальная, как у человека, хоть он и анданорец. Володя курице-то не решился бы голову отрезать, а тут — такое… Внезапно Владимир, давно уже, секунд 15, крепко, но бессильно сжимавший в кулаке нож, почками ощутил резкий, короткий, злобный удар по своей пояснице, от которого свело дыхание и живот. А еще он почувствовал, что теперь, когда поверженный анданорец с воющим сплюснутым шлемом — может, он потому и не снимался с головы, что его так смяло ударом кувалды, — начал сопротивляться, да еще столь эффективно, этот глупый, но, казалось уже, непреодолимый блок в сознании растворился в резком потоке боли, как кусочек сахара в струе кипятка, и Владимир кратким, мощным движением всадил охотничий нож в горло врага, отчего там все забурлило и запузырилось красным, пока Володя не прокопал плоть глубже и она не перестала пузыриться, а только поливала все вокруг пульсирующими потоками вполне земной на вид, такой же липкой на ощупь и пряной запахом, красной крови. Анданорец конвульсивно задергался, и Владимир с брезгливой стыдливостью слез с убиваемого им противника, чтобы хоть как-то сделать убийство немного менее интимным, дистанцироваться от него. Агония была недолгой — секунд пять тело, переходя из живого в неживое состояние, дергалось по асфальту, брызгая кровью при свете ранее оптимистичных, а теперь неприятных, как освещение операционной, оранжевых фонарей, и наконец замерло, раскинув руки.

Владимир ощутил кожей спины, что второй анданорский патрульный видел всю эту сцену. «Ну и что, — злобно подумал Владимир, вспомнив Людочку, такую взрослую на собственных похоронах. И ее маму, у которой обуглился череп. — Ничего. Это даже хорошо. Пусть смотрит и боится. И его самого тоже разберут для опытов в Сопротивлении. Пусть смотрит, гадина». И Владимир вновь сунул нож в разверстую рану уже скорее мертвого, чем живого горла и несколькими сильными движениями отсек жилы и мясо так, чтобы они отстали от позвоночника. С ним пришлось повозиться чуть дольше — Владимир и пилил, и вращал клыкастый шлем с головой внутри из стороны в сторону, но наконец хрящик между позвонками сдался, и мертвая голова анданорца во все так же по-звериному вывшем шлеме обрела долгожданную (Владимиром) свободу от закованного в доспех тела захватчика.

Володя схватил воющую голову лупоглазого пещерного медведя и ринулся с ней через дорогу узкой тропой, протоптанной теми, кто пользовался трамваями. К слову, сам Владимир так ни разу не ездил на трамваях, да, вообще на каком-либо транспорте, с момента оккупации. Сейчас он бежал уже в глубь квартала на другой стороне улицы и чувствовал, что ему чего-то мучительно не хватает, как сигареты в тот период, когда он завязывал с курением в девятнадцать лет. Да, по ходу дела Володя не оставлял попыток выковырнуть голову анданорца из шлема, и внезапно ему это удалось — пальцы ослабили петлю фиксирующего ремня, и, зацепившись, за нижнюю челюсть безжизненно расслабленного рта. Владимир извлек из шлема мертвую голову. Да, а не хватало Володе… кувалды. Он так сроднился со своим оружием, что теперь ему его недоставало. «Вот ведь как быстро становишься настоящим разбойником», — невесело додумалось Володе, со всех ног несущемуся по едва освещенным улицам соседнего квартала. В одной руке он держал за волосы башку анданорского патрульного, оказавшегося отталкивающего вида мужчиной лет сорока, а в другой — сплющенную кувалдой морду инопланетного медведя, который выл на разные голоса, словно ему никак не удавалось расстаться с опостылевшей жизнью. Впрочем, подумалось Владимиру, физиономия анданорца могла стать такой отвратительной уже после удара кувалдой и отчленения головы. Это, подумалось Володе, испортило бы выражение лица кому угодно. Владимир сам дивился циничности и холодности своих мыслей. Словно оттого, что он убил человека, пусть и анданорца, он стал каким-то другим, намного хуже, чем раньше. Владимир пробегал мимо аптеки, фонарь над которой, по какому-то недоразумению, был не оранжевым, а мертвенно-синим. Мама говорила Володе, что когда-то, очень давно, вся Москва озарялась такими отвратительными, навевающими тоску фонарями. Вот уж, наверное, мрачно в городе было, подумал Володя, голова которого — не та, что в руке, а та, что на плечах, — грозила заболеть от пронзительного, осточертевшего воя.