Пастырь добрый - [20]

— Предлагаешь их ликвидировать? — без улыбки спросил Керн, и он со столь же серьезным лицом пожал плечами:

— Недурно бы, да боюсь, Хальтер расстроится… Я побеседовал с ним, и — он убежден, что солдаты проболтаются, хотя приказ никому и ни о чем не говорить он дать обещал.

— Дисциплинка…

Курт не ответил; сказать здесь было нечего. Он и сам уже не раз подумал сегодня (хотя и не упомянул в разговоре с бюргермайстером), о том, что в Друденхаусе подобной проблемы не было и быть не могло: всякий, от обер-инквизитора до стража, попросту стоящего у входа, знает не десять заповедей, как прочие добрые христиане, а одиннадцать, первой из которых была «О происходящем на службе — не болтай». И для этого не требовалось никаких нарочных указаний — это все просто знали. Сам Курт, преступивший сию заповедь всего единожды (пусть и не совсем по своей воле), знал на собственном опыте, как скверно может обернуться подобная словоохотливость…

— Если до горожан дойдут сведения о происходящем, — продолжил Керн задумчиво, — все равно первые несколько дней их не будет смущать тот факт, что преступника перехватила Конгрегация: убийство жестокое, само по себе не привычное и не обыкновенное, посему наше вмешательство может быть воспринято как нечто логичное. Однако же, если кто-то из не в меру осведомленных и памятливых личностей проведет, так сказать, параллель между некогда арестованным племянником пекаря Фиклера и тобою, а после — между тобою и Вернером Хауптом… Вот тогда нам станет плохо. Распутаешь дело за пару дней?

— Я вполне понимаю, что компрометирую Друденхаус уже самим фактом своего в нем существования, — отозвался Курт спокойно. — Однако же прошу вас: primo — одобрить начало расследования, а secundo — не передавать его другому. В этом деле придется общаться с теми, кто просто так с посторонними разговаривать не станет, а я этих людей знаю; даже если, кроме Финка, никого более в живых не осталось из моих прежних знакомых, то — я попросту знаю таких людей вообще.

— Это было больше десяти лет назад, — напомнил Керн. — И они переменились с тех пор, и ты сам, и весь твой опыт уже наполовину выветрился из памяти.

— Кое-что не выветривается, Вальтер, — возразил Курт уверенно. — К прочему — ни у Дитриха, ни у Густава подобного опыта не было вовсе. И там, в той среде, в отличие от сообщества добрых горожан, мое знакомство с арестованным и стремление ему помочь «по старой дружбе» будут восприняты куда как более благосклонно; а это еще одна гиря на мою чашу при беседе с ними. У меня будет хоть что-то. Ланц и Райзе же — просто чужие. Никто.

— И по какому основанию ты предлагаешь мне открывать дело?

— Был praecedens, — с готовностью доложил Курт. — Два года назад, весной тысяча триста восемьдесят восьмого, наутро после выпускной пирушки некая девица обвинила студента Кельнского университета в насилии. Студент, задержанный светскими властями, подал заявление в Друденхаус, утверждая, что был опоен либо же очарован, ибо никаких своих действий в связи с этим припомнить не может. Дело было одобрено к расследованию, дознание проводил следователь второго ранга Дитрих Ланц. Невиновность была доказана. Особенности дел схожи.

— Казуист, — с утомленным одобрением пробормотал Керн, вновь бросив взгляд в отчет. — Ну, что же; пусть так. Но тебе придется поспешить, ты ведь понимаешь это? Произошло не насилие, произошло убийство, причем такое, какового в Кельне… не знаю; я — не припомню. Если дело затянется, Друденхаус начнет осаждать взбешенная семья, и… Сейчас тебя несколько поддержит в глазах горожан, буде они начнут возмущаться, именно упомянутое тобою прошлое твое расследование — времени прошло мало, его еще хорошо помнят, и мы, случись что, сможем попросту ткнуть их в него носом. Припомнить им случай, когда твои действия казались столь же ошибочными и подозрительными, но в результате… — Керн встряхнул головой, отмахнувшись. — Бог с ним, это уже не твоя забота, с агентами, если это будет необходимым, я побеседую сам. Но от души надеюсь, что до всегородских волнений не дойдет. А теперь по делу, коли уж так. Первые выводы есть? — поинтересовался обер-инквизитор, демонстративно приподняв последний лист и заглянув на оборот; Курт передернул плечами.

— Пока не успел…

Керн улыбнулся.

— Нет, все-таки, небо на землю еще не повалилось — на вопрос «где отчет?» Гессе отвечает «нету»… Рассказывай.

— Primo, — кивнув, начал он, — это ножны. Это было первостепенное, о чем я спросил у тех, кто арестовывал Финка. Нож, с которым его взяли — острый, я бы сказал, что — бритвенно острый, однако ничего, во что его можно было бы упрятать, при нем не было. Ни ножен, ни хоть какого-то самодельного чехла, и отсюда возникает вопрос — как же он шел вот так, с открытым оружием, через городские ворота на глазах у стражи, да и через весь город?

— Первое возражение, — перебил его Керн. — Не шел ли он, прижав этот нож к боку девочки, с которой (от этой, самой главной улики, все равно не отвертеться) его и видели — в обнимку?

— Я об этом подумал, посему побеседовал со стражей. Они говорят, что одной рукой Финк обнимал ее за плечи, а второй — придерживал за талию. Обе ладони были на виду, и обе — пусты. Secundo — это, кстати сказать, не нож Финка. У тех парней ножи либо самодельные, либо дешевые, но переточенные самостоятельно, и на рукоятях уж точно никто не разоряется — крепят деревяшку. Этот нож — с рукоятью из меди, с проволочным рисунком. Даже если предположить, что нож он мог и украсть — позвольте отметить, человек его рода занятий рукоять бы заменил; хотя бы по той причине, что таковая несподручна для ладони.