Пастырь добрый - [138]

Собственный облегченный вздох он удержал, оставшись сидеть, как сидел, с ножом в окровавленной руке, лишь убрав острие от второго, уцелевшего пока глаза пленного. Несколько мгновений он пребывал в неподвижности, глядя в белое от холода лицо и видя в этом единственном глазе уже не высокомерие, как поначалу, не панику, как время спустя, и даже не отчаяние, как всего лишь минуту назад; в устремленном на него взгляде была жутковатая, необъяснимая помесь безучастия, прежней боли и — какого-то непостижимого, неестественного здесь и сейчас чувства, которому он дал бы именование, будь обстоятельства иными. Это странное ощущение тонкой, не видимой постороннему связи между двумя людьми возникало всякий раз, когда в воздухе затихал отголосок всегда одних и тех же слов. «Я все скажу» — и всегда, всегда этот взгляд, одинаковый у всех, полный изнеможения и — неуместной внезапной доверительности. «Нет сангвиников, ипохондриков и прочего ничего нет. Род людской разделяется на жертв и палачей, и тот, кто стремится быть палачом, кто ведет себя как палач и думает как он — жертва по существу своему. Суть всего — доказать ему, что это так. Примирить его с этой мыслью. Вы устрашитесь, когда увидите признательность за это в его взгляде; непостижимую, небывалую, пугающую и ублаготворяющую его самого»… Альберт Майнц, «Психология пытки», том первый, «Victimologia»…

— Хорошо, — так же тихо отозвался Курт, стараясь не дать просочиться в голос одолевшей его усталости.

«Жертва будет ждать в ответ на свою признательность вашей благосклонности; но упаси вас Господь попустить благосклонности этой перерасти в снисходительность либо, напротив, злорадную насмешку — вы убьете его чувство, вы дадите ему силы начать все с начала и пойти до конца; не дайте благосклонности своей захватить вашу душу и перейти в ответную благодарность — ибо тогда жертва увидит перед собою жертву, а сие вновь пробудит в ней палача, что также возвратит ее силы. Только хладнокровие и участливость. Спокойствие и благоволение. Справедливость и милосердие»… Альберт Майнц, «Victimologia»…

— Довольно…

— Я остановился, Янек.

«Только хладнокровие и участливость. Спокойствие и благоволение»…

— Янек Ралле, — с хрипом уточнил тот, сместив взгляд единственного глаза на своего истязателя, и Курт медленно кивнул:

— Я запомню. Ты впрямь неплохо держался.

— Иди ты к черту… — повторил чародей устало. — Знаю все это… Как же там было… «Признание за испытуемым его крепости как заслуги протянет между ним и следователем ту нить»… черт, как же там…

— «… которая, подобно ариадниной, приведет к вам его душу», — договорил он тихо. — Том первый, «Victimologia». Но на твою душу я не претендую — слишком по разные стороны мы находимся и слишком ясно каждый из нас понимает, что происходит… Однако ты действительно хорошо держался. А поскольку такое встречается нечасто — я действительно тебя запомню. Может, хотя бы теперь ты мне скажешь, за что стоило терпеть все это? Какие высокие идеи стоят таких мучений?

— Мир без Инквизиции, — чуть слышно отозвался чародей, закрыв единственный глаз. — Уже одно это стоит многого.

— Без Инквизиции… и с чем?

— Ты этого не поймешь, так к чему тратить время…

— Попробуй, — предложил Курт с мягкой настойчивостью. — А вдруг я и без того все понимаю? Просто мы в самом деле видим слишком разные стороны одного?

— Невозможно видеть разные стороны истины. Разные стороны свободной воли. Можно быть по разные стороны от них. Тебе, выкормышу Конгрегации, даже слова этого не ведомо… Ты этим взращен — порядок, система, тебе и в голову никогда не могло придти, как можно иначе. Попади ты в иные руки в свое время…

— А как кельнские дети помешали вашей свободе? Скажи теперь, для чего было нужно все это?

— Не для «чего», — исправил тот еще тише, — а для кого. Для тебя. Это мог быть кто угодно, дети, кошки, трубочисты — дело не в них. Дело в тебе.

— Расскажи, — не потребовал — попросил Курт; чародей осторожно вдохнул, тихо застонав, когда истрепанное в лохмотья тело все-таки шевельнулось.

— Ты слишком во многое успел влезть, мальчик из академии, — пояснил он снисходительно. — Слишком многое успел натворить, слишком многим сумел перейти дорогу… слишком многое сумел для сопливого выпускника… Каспар, его неудача в Таннендорфе — это был повод присмотреться. Не спрашивай, где он, я не знаю; я лишь знаю о нем. Твое прошлое расследование — вот основная причина. Ты никто, пустышка, не умеешь ничего — ты просто человек, однако слишком необычный человек.

— Чем же?

— Смешно, что в твоей академии это прозевали… — болезненно усмехнулся чародей, вновь подняв взгляд к нему. — Ты видишь, что другие не видят. Ведь ты замечал это, не так ли? Бывали и проблемы с твоим начальством из-за этого, наверняка… Ты видишь птицу на ветке, потом — кота у дерева и из этого делаешь выводы о том, что по соседству рухнул дом… и оказываешься прав… И сегодня — как ты сумел понять, кто перед тобой, когда направил оружие на напарника? Ведь указаний, явных, неоспоримых — их не было… Инквизиция начала привлекать к себе тех, кого раньше убивала, и это сделало ее сильнее, и с каждым годом ее мощь все растет; а если такие, как ты, это нечто, подобное таким, как мы? если все твои успехи до сих пор — не случайность, а закономерность? если это — не воспитанная академией способность к прямой логике, а — твой дар, склонность, талант, все равно…