Пастухи фараона - [7]

И чем глубже вникал Фризель в суть дела, тем тверже убеждался — урегулирование еврейского вопроса возможно в том лишь случае, если в расчет приниматься будут не только интересы помещиков, горожан и крестьян, но и нужды самих евреев. Источник еврейских бед Иван Григорьевич видел в угнетении их помещиками, в неурегулированности отношений с крестьянами, но прежде всего — в общем неравноправии евреев с христианами. А плюс к тому, и в замкнутости еврейской общины, внутри которой безраздельно властвовал кагал[22].

Чтобы одним ударом разрубить гордиев узел, Фризель предложил уравнять евреев в правах с христианами. «Коль скоро евреи в качестве купцов, ремесленников и земледельцев будут уравнены в правах и обязанностях с соответствующими сословиями христиан, — писал он, — то и кагал утратит функции сборщика налогов и судебного учреждения. В результате, уничтожились бы кагалы, а с ними и тысячи несправедливостей».

Гражданское равенство вместе с обязательной общеобразовательной школой должны были, по замыслу губернатора Литвы, ослабить фанатизм и распри внутри еврейского сообщества. «Необходимо искоренить все секты, суеверие, запретить настрого вводить новости, которыми обманщики, обольщая чернь, погружают ее в большее невежество. Нужно обязать евреев обучать своих детей в публичных школах, производить все дела на польском языке, носить одежду общего покроя, вступать в брак не ранее 20-летнего возраста». В апреле 1800 года Иван Григорьевич препроводил в Сенат мнения предводителей литовского дворянства, снабдив их собственной запиской. Дело оставалось за малым — провести реформы в жизнь.

Не так-то быстро реформы в России делаются, как записки о них пишутся!

5. Родословная альтруизма

Мы приехали в августе. Пока папа нашел подходящую школу, пока договорился с директором, занятия уже начались. В первый день мама велела мне надеть гольфы с застежками, белую рубашку, пиджачок и галстук. Сестра сделала пробор и чем-то его побрызгала — «Чтоб держался!» Папа вручил свой старый портфель: «Это на первое время, скоро купим другой». Договорено было, что папа отведет меня в школу и сдаст директору, который проводит меня в класс. Но директора почему-то не оказалось на месте, секретарша спросила, как меня зовут, повела пальцем по длинному списку: «Тебе в четвертый «бэт». Поднимешься на второй этаж, пятая дверь направо».

Я поднялся по лестнице, нашел дверь с табличкой «4-бэт». За дверью было шумно, я немного постоял, набрал воздуха и вошел. Три десятка голов разом повернулись в мою сторону. Наступила тишина. А потом раздался хохот. Да какой хохот! Разлохмаченные, встрепанные мальчики и девочки в пестрых рубашках, в шортах и сандаликах на босу ногу показывали на меня пальцами и валились от смеха. Я побрел вдоль парт, но, когда подходил к свободному месту, мне тут же кричали «Тафус» — Занято! Что же мне делать, если меня никто не пустит? Ноги подкашивались, слезы накатывались на глаза, как вдруг кто-то твердо сказал: «Шев!» — Садись! Мальчик в клетчатой рубашке с пышной вьющейся шевелюрой отодвинул свой ранец, освобождая мне место.

По матери Габи был саброй Бог знает в каком поколении, его отец — высокий, представительный литвак — был родом из Шавлей[23]. Звали его Арье, но немногословная хозяйка дома, мать Габи, называла его «Лева». Между прочим, Арье был большим любителем преферанса; разминая колоду, он то и дело приговаривал: «Преферанс — игра русских аристократов».

Меня Арье невзлюбил. По всей видимости, боялся, что я собью Габи с пути истинного. Истинным же он считал тот, который ведет к профессии адвоката, врача, а еще лучше каблана — строительного подрядчика. Что до стихов и рукописных журналов, то презрения к подобным занятиям он не скрывал и всякий раз повторял: «Ты уже не в галуте, делом надо заняться, делом!» При всем том, дружбе сына-сабры с «местечковым сумасшедшим» он не мешал, а когда Габи заявил, что после армии пойдет учить электронику, Арье и вовсе успокоился.

Габи как будто не замечал, что Арье меня недолюбливает. Были мы с ним «не разлей водой», разлучались разве что на ночь, а по окончании школы решили поступать в одну гимназию. Тут уж мой отец возмутился: «Ты же собираешься стать гуманитарием, зачем тебе техническая гимназия? Нельзя же во имя дружбы…» Конечно, можно! А латынь и греческий я уж как-нибудь сам выучу.

Еще три года мы просидели за одной партой.

Впереди, однако, нас ждала армия, а значит, и разлука. Вероятность оказаться в одной части была ничтожной. Габи — рослый, здоровый сабра — мог рассчитывать даже на Хель Авир[24]. Я же был маленького роста, носил очки, а галутное происхождение резко ограничивало мои возможности попасть в «приличные» части. Более того, мы знали, что меня первым делом попытаются взять в разведку. Не в ту разведку, которая действует в тылу врага, а в ту, где нужно с утра до ночи сидеть в кабинете с наушниками: русский я знал в совершенстве, а военная разведка в те годы очень нуждалась в людях, которые могли прослушивать русский эфир.

Как сделать, чтобы служить вместе? После долгих раздумий мы пришли к выводу, что я не буду писать в анкете про русский, — за десять лет мог и забыть, кто проверит! Габи же, со своей стороны, заявит как можно больше жалоб на здоровье. Жалобы не подтвердятся, но в его личном деле появится пометка «нун», что значит «нудник», — есть такое слово в иврите! — с которой ни в какие элитные части его не возьмут. Вот мы и сравняемся!