Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль - [136]

— Боже милостивый. А я-то думал, там свинцовый амулет от зубной боли.

Черной лапой шевалье выхватил у Германа кольцо и, жадно осмотрев, с торжествующим смехом протянул его Дюбуа.

— Смотрите! Что я говорил! Последнее доказательство! Это он!

— Да, — пролепетал толстяк аббат, кланяясь в кресле. — Это он.

Герман от волнения переминался с ноги на ногу и громко хрустел пальцами.

— Господи, неужто никто не в состоянии вразумительно объяснить… Кто же я такой на самом-то деле?

— На самом деле! — радостно воскликнул шевалье. — На самом деле! Странные речи! Странный вопрос! Сколь многие задавались им, а он по-прежнему звучит банально. Кто вы такой — на самом-то деле! Да, пусть скажет тот, кто может. Однако ж я знаю нечто куда более важное, я знаю ваше имя. Вас зовут… Ах, какой счастливый день! Вас зовут Фридрих Герман Богислаус фон Притвиц-Гогенцоллерн, наследный барон Вальдштайн, сын генерала, лежащего здесь in extremis[83], от его тайного союза с Ее высочеством принцессой Софией Амелией Прусской, блаженной памяти младшей сестрой нашего милостивого монарха, царство ей… небесное.

— Черт побери, — лепетал Герман, пораженный и совершенно одуревший от лавины знатных имен и титулов. Он покосился на дверь, в надежде лицезреть изумление Длинного Ганса, но великан стоял в тени, и лицо его было как черная глыба.

— Принцесса София Амелия, как известно, была одарена природой весьма скудно — колченогая, горбатая и дурного нрава. В шестнадцать лет она переболела оспой, осталась жива, но потеряла один глаз и стала рябая, как вулканический ландшафт. Однако под скорбной оболочкой билось нежное и страстное сердце. Она устремила свои взоры на полковника Притвица, в ту пору видного мужчину в расцвете лет. Принцесса, женщина волевая и высокой души, без колебаний уступила зову сердца и начала действовать. Однажды вечером она пригласила Притвица в свои покои во дворце. Представьте смятение полковника, когда он увидел там священника с требником, готового совершить обряд, и стыдливо зардевшуюся принцессу в миртовом венке. Чертовски щекотливая ситуация! Но возможно ли Притвицу противиться воле Гогенцоллернов? Скоро венчание шло полным ходом, принцесса торопила священника нетерпеливыми возгласами.

— Это правда, — пробормотал Дюбуа. — Я венчал их.

— Как только Дюбуа сказал «аминь» и они подписали брачный контракт…

— Он здесь, в шкатулке, — кивнул Дюбуа.

— …принцесса, трепеща от страстного нетерпения, быстро выпроводила гостей. Притвиц медлил в нерешительности. Он действовал скорее из верноподданнической лояльности, нежели по сердечной склонности, а наружность принцессы отнюдь не воспламеняла того, кто отдавал предпочтение прелестям собственного пола. Замирая от дурных предчувствий, смотрел он в лицо своей владычицы. Однако ж время чудес еще не миновало! Под покровом тьмы и в силу пылкой, истинно прусской преданности монаршему дому Притвиц сумел-таки возбудить в себе мужественную страсть, которая столь высоко ценится у слабого пола. Но, не смея уповать на повторение чуда, в дальнейшем полковник держался от супруги на почтительном расстоянии. Между тем Господь благословил высокое соитие плодом. Принцесса и радовалась этому благословению, и одновременно страшилась гнева своего венценосного брата, а потому выхлопотала разрешение навестить сестру, тогдашнюю королеву Швеции, и в стокгольмском дворце подарила жизнь сыну, какового осторожности ради объявили плодом любовной интрижки некой придворной дамы. Enfin, принцесса воротилась в Пруссию и до поры до времени поместила сына в семью бреславльского портного Тобиаса Андерца. Но она не успела ни принять меры касательно ребенка, ни известить супруга, ибо ей было суждено скоропостижно преставиться от четырехдневной лихорадки.

— Ах, сколько треволнений… Едва одарив меня матерью, вы тотчас ее и отняли…

— Терпение, барон. Укрепите ваше благородное сердце стоицизмом. Итак, неисповедимой волею Провидения принцесса была скоропостижно призвана на небеса, и Притвиц разом лишился и супруги, и сына. Целых тридцать лет — о удивительное родительское сердце! — он искал вас по всей Пруссии, а я в меру скромных моих способностей помогал ему. В конце концов следы привели нас в Фельзенхайн.

— О! Стало быть, вот почему я получил место в Вальдштайне?

— Exactement![84] Что ж, дело было отнюдь не ясное, доказательств не хватало, а ваша наружность и поступки внушали генералу весьма серьезные сомнения… Простите великодушно, барон, но вы ведь не станете отрицать…

— Довольно об этом. Прошлое осталось в прошлом, и я не намерен защищать того индивида, коим я был.

— Ах, барон, как же я рад это слышать! Зрелость суждений, новообретенная твердость характера…

— Ладно, ладно… Что же было дальше?..

— Розыски продолжались, но генерал пожелал, чтобы вы до поры до времени находились рядом. Возможно, вы помните ту роковую ночь, когда этак скоропалительно покинули нас…

— Гм. Да, черт побери.

— Генерал отрядил меня на поиски…

— Ха! Видит Бог, вы меня отыскали!

— Да. В гроте, в дворцовом парке Сан-Суси.

Герман с интересом взглянул на шевалье и сардонически усмехнулся. Шевалье с заговорщицкой миной отвесил поклон.