Герман фон Притвиц-Гогенцоллерн с глубоким облегчением выпрямился и удовлетворенно потер руки. Безотчетную утреннюю неловкость и отвращение как ветром сдунуло, он казался себе великим и всемогущим. Наверное, разговор с Эрмелиндой был последней препоной, которую надлежало превозмочь. Он наморщил лоб, огляделся по сторонам — черно-золотые ливреи затрепетали под взором властелина. Шевалье блестящими глазами наблюдал за ним.
— Отныне, шевалье, я хозяин в моем доме. И я желаю, чтобы камердинера Иоганнеса Турма немедля выкупали, дочиста отмыли и доставили ко мне в спальню. Понятно?
Шевалье скривился и спрятал руки.
— Ах, ваша милость, вы только и думаете что об этом паршивом остолопе. А ведь у вас во дворце счету нет великолепным образчикам мужской красы — поистине замечательное наследство после вашего батюшки…
— …во владение коим я непременно вступлю, когда придет время. Но теперь мне нужен Длинный Ганс, ясно?
— Ваша милость, заклинаю вас…
— Жить надоело?
— Нет-нет!
— Тогда молчи! Кто может стать поперек дороги мне, барону Притвицу? Лакей!
Перепуганный лакей ввалился в комнату — весь в синяках, черно-золотая ливрея в лохмотьях. Едва дыша, он в изнеможении прислонился к косяку. Взгляд безумный, словно ему привелось узреть разверзшуюся бездну, полную чудовищ.
— Ваша милость…
— Что такое? Где Длинный Ганс?
— Я в отчаянии, ваша милость… Мы сделали все, что могли, но он сильнее десятка жеребцов… Малый сбежал…
— Длинный Ганс сбежал?! Быть не может!
Барон сжал кулаки, бросился на лакея и начал бить по лицу, бил нещадно, с упоением чувствуя, как под ударами крошатся зубы. Несчастный рухнул на пороге, а барон неистово пинал его сапогом в лицо, в пах. Лакей дергался и скулил под напором господского гнева. Со стоном наслаждения барон Притвиц до дна осушил чашу ярости. Когда он наконец остановился, с пустыми глазами, задыхаясь от напряжения, то почувствовал, как рука шевалье тихонько поглаживает его по спине. Эрмелинда по-прежнему не шевелилась.
— Уймите ваш царственный гнев, барон. В теперешнем состоянии барышню надобно оберегать от подобных зрелищ. Полоумный великан сбежал, и слава Богу, скатертью дорога. Во дворце от него только и жди беспокойства и досады.
— Я не намерен терпеть бунт против моей особы. Проклятие! Мерзавец будет пойман, доставлен сюда и получит хороший урок, клянусь, я заставлю его поцеловать мою руку… О-о, какая черная неблагодарность!
— Успокойтесь же! Поверьте, его бегство только к лучшему, это опасный человек… в самом деле очень опасный.
Герман фон Притвиц-Гогенцоллерн плакал от злости и ярости. Шевалье мягко, как бы защищая, обнял его за плечи и вывел из комнаты, как усталого ребенка ведут спать после долгого дня шумных игр. Лакей кучкой окровавленных лохмотьев лежал на пороге.
Женщины выдержали всю эту дикую сцену не дрогнув. Урсула вязала землисто-серый чулок. Эрмелинда сидела как каменная, смотрела в окно на загадочные жесты изваяний. Год завершил свой круг. Барон вернулся домой, в свои владения. Эрмелинда вернулась домой, к хозяину. Предстоит нечто совершенно новое и все же лишенное всякой новизны.
Бесконечно осторожно Эрмелинда кладет руку на вздутый живот, словно трогает спящего зверя, который в любую минуту может проснуться и укусить. В задумчивости она проводит по животу ладонью: что же там, в этом чреве? Наследник вальдштайнских владений… Или, может быть, выродок…
