Пасторша - [56]

Лиллен рассказывала о войне у них в саду, называла имена, кто за кого и что случилось, все было очень непросто, и Лиллен излагала, что происходит в том и другом стане, и я как-то отвлеклась от того, из-за чего разгорелись страсти, там, кажется, толкнули какую-то девочку, и она упала.

— Так ведь нехорошо делать, правда? — сказала Лиллен, сидя на переднем сиденье и глядя прямо перед собой.

— Нехорошо, — согласилась я.

— А если это нечаянно вышло?

Лиллен молчала. Может, это она сама и толкнула, подумала я. Мы доехали, я припарковалась на обочине, выключила двигатель, потом в гараж поставлю, решила я.

— Это было нарочно, — тихо сказала Лиллен.

— Понятно, — ответила я.

Ну что ж Нанна не звонит. Лиллен спросила, где мама, я сказала, что она поехала помочь Майе.

Я стояла у окна в гостиной на первом этаже лицом к улице, у меня за спиной Лиллен, устроившись на диване, смотрела детскую программу по телевизору. Смеркалось. Я вглядывалась в деревья за окном, ветви голые, на фоне серого снега черные. Машина проехала мимо.

Я вновь шла к Хэртлесбергу, шла той же самой дорогой, где мы с ней бегали, все уже было сложено и упаковано, завтра я уезжала сюда, на север.

Позади остались Хойберг и Хагельлох. На похороны пришло совсем мало людей. Шагая по дороге, я пыталась осмыслить всё про нее, нас, меня, разобраться, понять. Но почему-то не думалось, вместо мыслей перед глазами возникали глянцевые картинки, они прокручивались точно диафильм, и я видела со стороны, словно зритель из зала, как Кристиана несется вверх по лестнице впереди меня, а потом оборачивается и хохочет, как Кристиана скачет вприпрыжку и заливается смехом, а рукой она придерживает кепку, которую того гляди сдует у нее с головы, и смеется, обнажая острые зубы, и глаза блестят. И я, тенью следующая за ней. Я присутствовала за рамкой каждого кадра как тень, как нечто темное, тяжелое.

Идти было далеко, но, добравшись наконец до леса, я пошла вниз по тропинке. Дочка сказала, что она сделала это в лесу, но не уточнила где. Любое место могло оказаться тем самым. И в лесу сейчас никого не было, никто не бегал, не выгуливал собак. Я спустилась в долину, где мы с ней бегали. Висел туман, густые кусты стояли еще мокрые после недавнего дождя. Почки едва проклюнулись.

Я приготовила нам ужин, поставила чашки, нарезала хлеб. Поев, Лиллен потребовала, чтобы я играла с ней в куклы, я лежала на полу в ее комнате с двумя куклами и то переодевала их, то катала на машине, смотря что Лиллен говорила делать, у нее целый ящик разных кукольных приспособлений, включая туфли на шпильках и бальные платья, так что под конец у нас составилась процессия из дам в вечерних туалетах, накрашенных, с уложенными волосами, которые перемещались с праздника на праздник.

Пора было укладывать Лиллен, я сказала, чтобы она переодевалась в пижаму, и обещала почитать ей на ночь.

Прежде чем отправиться в ванную, Лиллен рассадила всех своих красоток рядком на полке над кроватью, теперь они восседали там в своих самых лучших платьях, улыбались и таращились прямо перед собой.

Я сидела на краешке кровати, держала Лиллен за руку и, пока она засыпала, разглядывала ее рисунок. В комнате не хватало света, чтобы увидеть лестницу: две вертикальные линии и много коротеньких поперек, но я все равно смотрела. Глаза заболели, я закрыла их и увидела перебинтованные руки Майи. А я, призванная врачевать, явилась слишком поздно и не увидела очевидного, того, что обязана была понять. Того, что ясно, как день.

Если бы я могла снять с себя кожуру, счистить ее, содрать, я бы так и сделала. Но я слишком толстокожая, бесчувственная, ничего не понимаю, только потею все время.

Ручка Лиллен обмякла, девочка спала, я поднялась и тихо вышла из комнаты, оставив дверь приоткрытой в коридор, откуда падал свет.

Я стояла в гостиной Нанны, прижав телефон к уху, и слушала длинные сигналы. Наконец она ответила. Я спросила, как дела. Голос Нанны звучал тихо и слабо, как будто она тоже слышала свой голос со стороны, издалека, не сама говорила, а находилась в том месте, через которое проходили слова.

— Что-то странное, — сказала Нанна, — они пока не понимают, в чем дело. Она должна была бы уже прийти в себя. Взяли анализы, разбираются.

— Угу, — сказала я.

— Она вроде как ползет вниз, хотя должна идти вверх, на поправку.

— Понятно, — сказала я, просто чтобы не молчать.

Я представила себе Нанну в больничной палате, как она стоит у окна и смотрит вдаль, оттуда далеко видно, радиомачты и дальше, где темнеет пологая гора, светится взлетная полоса на маленьком аэродроме, полоски света, красная и голубая, там вдали, наверно, ей их тоже видно. А может, она стоит у Майиной койки и смотрит на спящую дочку, рассказывая мне все это.

— Мне уже кажется, с ней всю жизнь так было, — сказала Нанна.

Голос ее окреп.

— Мы как будто всегда были в противофазе. Если я в чем-то была на коне, она непременно оказывалась внизу, тем, в чем я считала важным преуспеть, она вообще не хотела заниматься. Когда мы гуляли с ней в детстве, она никогда не держала меня за руку, как Лиллен, например.

— Да, — сказала я.