Пасторша - [49]

И эта белая дорога, она словно бы пыталась мне что-то рассказать, но так быстро, что я не успевала понять. Все исчезало под колесами. Казалось, заснеженное полотно тянется ко мне, объясняет, кричит, а я не слышу.

Зачем ей столько флейт? Так спросил кто-то в машине в моем сне, он мне снился, когда позвонила Нанна, и он был продолжением ненастья за окном. Мы ехали в этой же моей машине тем же маршрутом, и кто-то из нас выглянул в окно и увидел на другой стороне, под горой, россыпь маленьких блестящих флейт. И спросил: зачем ей было столько? И я сразу поняла, что флейты Кристианины, хотя видела у нее только одну. Почему они лежали там, что делали?

Можно было подумать, у меня на плечах не голова, а тонкая плоская пластинка, в нее ничего нельзя вместить, и мысли похожи на бороздки на виниловом диске, на картинки на экране, и каждый раз, как я моргаю, изображение на экране меняется.

По обеим сторонам дороги белый простор, я заглянула в него с вершины горы, когда дальний свет высветлил все далеко вперед. Теперь я еду и всматриваюсь в белизну, и мне чудится, будто фары — это прожекторы, проливающие свет на историю, на то, что прошло, вмерзло в снег и тихо лежит, никем не тревожимое. Вот бы все это разморозить, и оживить, и свести в одном времени Кристиану, и Майю, и бунт.

Чтобы все это было теперь.

И они ехали бы сюда по снегу на санях, с факелами. Или они двигались в темноте, в полной тишине, только наст скрипел под полозьями? А может, на впряженных в сани животных гремели колокольчики? Люди пели, перекрикивались, делали привалы, наверно. Были ли с ними дети? И каково это — быть одним из тех бунтарей?

А быть здесь и сейчас — это каково, спросила я себя. Я не знала. А того, кому я задала вопрос, нигде не было, но это не страшило, а принималось как данность. Как тихая пустота. Безлюдная, но не обезлюдевшая. Как и эта поездка через снег и тьму к Майе, вокруг которой все эти трубки, маски, приборы, люди, свет, шум.

И между тобой и другим всегда остается зазор, провал. Вот я веду машину, гоню изо всех сил. Но этим ничему не поможешь. Майя. Домик этот у моря, куда она забралась, ветер за стенами дома, море, водоросли. Нанна с телефонной трубкой на одном конце, а я со своей — на другом, мы не пробились друг к другу, не осилили последний отрезок, пустота встала между нами. Точно мы изо всех сил бежали навстречу друг дружке в этой темноте, но опоздали к сроку. И все равно нам остается только бежать дальше, бежать и бежать. Ехать дальше, вписываться в повороты, переключать передачи, дышать. Искаженное лицо кричащей на меня Кристианы. Нет, она так никогда себя не вела. Это я орала. А она была спокойна. Улыбалась уголком рта, сначала даже смеялась, а потом стояла спокойно, кажется отвернувшись вполоборота, лицо безо всякого выражения, будто ей скучно, как будто все, что я говорю, она пропускает мимо ушей. Наверно, я поэтому сорвалась на крик? От отчаяния, что я ничего для нее не значу. И вообще все ей безразличны, все. Я так и сказала, кажется.

Дорога пошла вверх перед спуском к мосту через реку, я останавливалась там попить кофе по дороге туда. Я съехала с дороги в расчищенный карман, выключила мотор, посмотрела на часы — семь утра. Вылезла из машины. Ноги затекли и дрожали. До устья реки были еще десятки километров, все время вверх-вниз, я видела это с того места, где стояла. Начинало светать, у воды наметилась розовая полоска, река, размашистая долина, горы — все как будто сошлось воедино в заветной точке.

Я поприседала, подняла руки над головой, опустила, потрясла ими. Нанна больше не звонила. Позвонить самой? Да, мне хочется поговорить с ней, решила я и нагнулась в машину, достать с пассажирского сиденья телефон. Морозило, холод пробирал, но я стояла рядом с машиной и набирала номер. Нанна не отвечала, включила автоответчик.

И вдруг все расползлось. Связи разорвались, связность исчезла. Как будто я ехала в город на ощупь, вдоль натянутой веревки, и вдруг она провисла и кончилась. Как березка в горах на болоте, ты хватаешься за нее в поисках опоры, а оказывается, что опереться о нее нельзя, причем она не ломается, но гнется, стелется. Или наст под ногами вдруг оказывается талым, и проваливаешься глубоко.

Заветная точка впереди, та, в которой все сошлось, растворилась в свете, залившем постепенно все, и потерялась.

Я снова села за руль и поехала вниз, к мосту, на площадке перед кафе никого не было, я двинулась дальше, выехала на мост и поехала на бетонный столб на той стороне, он надвигался на меня огромный, непробиваемый, прямо по курсу. Наконец я свернула направо. Поднялась по серпантину, потом еще немного вверх, и вот появился длинный прямой спуск и ровная дорога, она шла дальше, в Финляндию, а я свернула в сторону от реки, налево и вверх мимо невысоких коричневых летних домиков. Здесь тоже не было ни души, только рыскал пес. Я смотрела вперед, осталось уже недолго — через гору, а там уже фьорд видно, значит, почти доехала, считай.

Я ехала вдоль фьорда — в глубь бухты, потом назад к мысу — и чувствовала каждую эту петлю, зигзаг дороги — от водорослей на берегу до травы, проглядывающей из-под снега у края асфальта, — как череду взлетов и падений, чувствовала физически, телесно, как вес, напряжение, притяжение. Как будто повороты накручивались внутри меня, вкручивались в нутро.