Пастораль с лебедем - [171]

Спросите, к чему все эти подробности? Да к тому, что Аргир остался один-одинешенек и жил, перебиваясь чужой милостью да жалостью. Напросится пасти кому-нибудь гусят за кусок мамалыги, а пригонит обратно — хозяин как пить дать не досчитается одного гусенка: получай, малец, пару тумаков в придачу к мамалыге. Глядишь, пасет у другого крестьянина овец, вернется вечером — все целы, накормлены и напоены, а хозяин орет: «Ты что натворил? Посмотри на шерсть! Загубил, цыганье непутевое!» И правда, бедные овечки — клочка шерсти не осталось, чтоб репейник не запутался…

В конце концов после вечных неурядиц Аргир стал тенью своего отца-неудачника — такой же озлобленный на мир, так же огрызался и ругал все подряд богом и божьей матерью. А спросишь, почему, — ответит: «Да потому! Нет у этой жизни никакого понятия. А то разве поминали бы в ругательствах имя матери?..»

3

— Эге, я угадал! Глянь, чем не Штефан? — вертелся вокруг и балабонил все тот же благожелатель. — Разуй глаза, Котялэ: и ростом, и сложением в самый раз, вылитый… — Вдруг он поперхнулся: — Ой, чего это я, лицо-то как исковеркано. Нет, гиблое дело, не дознаемся, люди.

Помолчав, отозвался Георге Лунгу:

— Вот народ, ей-богу, все через пень колоду. Кто вас гонит, куда спешите? Жил человек, жил, а подступил край — отлетела душа, значит. И нам, если по-доброму, надобно постоять, подумать, каков он был, может, не весь ушел со смертью-то, осталась еще малая толика… Перво-наперво имя бы узнать…

— Обойдется, без имени похороним как миленького! — это из Сынджеров кто-то.

— Нельзя без имени, не по-людски. Разве он виноват? У всякой твари земной свое прозвание, а мы мертвому в этом откажем?

Лето стояло знойное, короткие дожди не спасали от жарищи, зелень сгорала в пекле, покрывалась пыльным, белесым налетом. Мало радости возиться с покойником в этакую пору — найди-ка охотников могилу копать. Вчера после обеда ливень простучал по крышам, а нынче опять духота, печет зверски, под сорок…

— Ишь как его угораздило, в висок. Интересно, осколком или пулей? — суетился всезнайка.

— Хватит стрекотать, в ушах звенит! — резко одернул мужской голос. — Накрой тело и не мельтеши перед глазами, умник.

Это средний из Сынджеров, а всего их, как вы знаете, семеро. Говорят, ищут здесь шестого брата, того, что в армию забрали. Где за своего постоять, их водой не разольешь, вот и сейчас все в сборе, как виноградины в спелой грозди, одна к одной. А чтоб поменьше было ахов-охов, накрыли погибшего пустым мешком. В поле и простая рогожка сгодится на саван…

— Пора кончать, ребята, — сказал старший Сынджер. — До завтра тут валандаться? Раздобудьте лопаты, и по-быстрому…

— Что, аж на кладбище тащиться?

— Какое кладбище, солнце заходит. Кто за лопатой сбегает?

— Давайте шевелитесь, стемнеет скоро.

— А-а, где же ты, маленький мо-о-ой…

— Уймись ты, бабка. Вот разнюнилась! — оборвал ее старший Сынджер, — Радоваться надо, что не твой сын.

Странные суждения у этих Сынджеров — будто без чужой подсказки человек не сумеет порадоваться.

А тетя Наталица опять взахлеб о своем:

— Как пошел мой Ион на войну… «Прощай, мама, — говорит. — И знай, помирать буду, а от наших не отстану!» А услышала: «У нас мертвые, раненые!» — и забыла, где я, что я, кричу как полоумная: «Ион, сыночек, на кого ты меня оставляешь, маму свою…»

Никто ее не слушает, лишь ковыль покачивается и поддакивает: «Кто сомневается, что ты… так все и было… именно так он и сказал, твой храбрец… ш-ш-ш-шу…»

Женщины обступили солдата — подъехала из села бабка Сынджеров, подслеповатая и немощная старушка, в чем душа держится. Ноги давно отказали, приходится на телеге возить.

— Кристя! Ну-ка помоги слезть, — велит она самому младшему. — Так, так… — Уселась на землю, довольная собой, передохнула. — А теперь слушай, Кристя. Подойди к покойному и посмотри… хорошенько на лицо посмотри. В углу рта, слева, нет ли там пореза от бритвы? Ох-х, устала бабка…

Она старшая в роде Сынджеров, сама всех вынянчила и поставила на ноги. Сейчас за ней, как за судьей, последнее слово, признает убитого или нет.

— Когда мать его, покойная моя сноха, родила и хотела первый раз покормить… — Тем временем стянули с солдата старую мешковину. — Сидит, ждет, а сынок грудь не берет, — как ни в чем не бывало, продолжала старушка. — Схватилась мать и ну плакать! Я говорю: «Что ж ты, дитя мое, не радуешься? Сколько баб, поглядишь — и красно, и пестро, а пустоцветом живут. У тебя вон какой богатырь, теперь и смерть не страшна, не оборвется твоя ниточка, дальше повьется». Она слезами заливается: «Рада я, мама, видит бог, как рада, да не жилец у меня сыночек, не сосет…» — «А ну, красавица, — говорю, — дай ему сиську». — «Даю, — говорит, — мама, а он не берет, не удержит никак. Смотрите, не может сосать!» И в рев. А у мальчишки язык к низу прирос, лежит во рту, как привязанный. Я бегом домой, схватила бритву мужа покойного, вернулась и велю снохе: «Держи крепче!» Хотела разрезать пленку под языком, а то шепелявил бы всю жизнь, куда это годится? Сноха держит ребятенка за голову, увидела бритву и давай дрожать, по глупости своей. А он, дурачок, дернулся, и на тебе, получил, задела бритвой. Роток пошире стал, чтоб хватал побольше! С той поры и шрам.