Пастораль с лебедем - [169]

— Как думаешь, пулей его или осколком?

— На виске рана, не видишь, что ли?

— Не о ранах бы говорить, а о душе, бре. Знать, и охнуть не успел, сердешный…

Что они воду в ступе толкут! Я не утерпел и сунулся вперед:

— Чего ж вы стоите? Поднять его надо и отнести, а то муравьи съедят! С самого утра лежит… это я его нашел!

Не помню, кто закатил мне подзатыльник:

— А ну, сопляк, марш отсюда. Вертятся тут под ногами.

Отлетел я в сторону, вижу — перед глазами чей-то подол. А-а, юбка бабушки Мэфтулясы… Ух, от обиды даже горло свело! Но теперь, когда я состарился, другое думаю; кажется мне, что обычными, простыми словами, какие слышишь каждый день, отгоняются на время страхи, горе, скорби. Выходит, правы были мои односельчане, незатейливые их разговорчики были не пустозвонством, а чуть ли не ворожбой…

Не знаю, кому я подвернулся под руку, только никак не мог выпутаться из Мэфтулясиной юбки. Саму старушку подхватили под руки две женщины — как с креста снятую, от плача она совсем обессилела.

— А-а-а, где же ты, маленький моо-ой…

— Потише вы, не слышно ничего! Поглядите сюда… кто-нибудь знает его? Ближе, ближе подходите. Чей он? Да не все сразу!..

Это тетя Наталица подоспела; что, не верили? Не станет ее сынок дорогой зря народ мутить. Вот, удостоверьтесь: «У нас мертвые, у нас раненые…» И слышим:

— Ну, которые тут в положении — мотайте-ка отсюда, бабоньки, что даром глазеть. А то жуть возьмет, не стряслось бы беды, упаси господи.

Ее двоюродный брат с бадей Каранфилом на пару тоже взялся командовать:

— А документ на что? Достать надо, по карманам пошарить. Раз солдат, то и бумажка должна быть, а на ней имя и номер. Как стал солдатом, тут же тебя страна берет на учет, порядок такой. Да посмотри в кармане-то!..

Вот чудеса, пересудами своими и догадками люди будто пытались его воскресить. Сказал же Каранфил: «он вроде как помер» — и словно засомневался, а так ли уж мертв этот человек. И не оттого ли это беспокойное: «Покажите нам его бумажку с номером!»

А на ветру безучастно раскачивался ковыль, разлетались по степи всхлипы Мэфтулясы и вдали, в свисте ковыльного марева, видением маячил Прикоп-дурачок.

— Кто его нашел? Может, чего выведал, говорил с покойным?..

Вот те и раз, они думают, мы сперва перекинулись словечком, поплакался солдат напоследок о своих мытарствах, а потом и дух испустил. По простоте душевной я снова увернулся от толпы: мол, муравьи его кусали, — и, конечно, схлопотал затрещину:

— Да сгинь ты, дьявол, опять тут крутишься?! Сказано, не лезь!

Поди пойми этих взрослых — спрашивают, а сами гонят. Ведь это я его первым увидел, кому же лучше знать! Но тихий плач Мэфтулясы утешал, успокаивал:

— Встань, мой маленький… Отзови-и-ись…

Ах, как ухмыляется сейчас ковыль! Дескать, давно ли это было — и окрики, и шлепки? Путался под ногами пастушок, ну и ну… Так это на тебя, дедуля, рявкнули тогда — дьявол? А ты, небось, не прочь бы снова стать тем дьяволенком, а?

Помолчи, ковыль! Все я помню, все… И как тетя Наталица на взгорье выступала перед беременными односельчанками, повествуя о доблестях своего отпрыска:

— А сердце-то… Что мне сердце шептало, милые мои? С утра маковой росинки в рот не взяла, села за станок ткать… ох! Все из рук валится, хоть умри. За окном громыхает, а как подумаю: где там мой Ион? — сердце-то заходится. Сыночек, говорю, золотко мое, стреляют в тебя и пушки, и еропланы эти… Говорю, а слезы градом, текут и текут, мочи нет; затворила дверь и в плач, — может, камень с души упадет. Тут как из-под земли голос: «Мама, мама, земля наша красна от крови!» Ох, горюшко, схоронишься ли за дверью от беды? Сдернула защелку, бросилась во двор, на завалинку… И что вы думаете? Наяву слышу: Ион мой на машине! «Мама, — кричит, — это я, мамочка! Поля обшарьте, у нас мертвые, у нас раненые…» И вот лежит, горемыка, убитый… Чей-то ведь сын…

Вдруг она повернулась к востоку, где гудела канонада:

— Разрази вас гром небесный, варвары! Делили-делили землю, не поделили, пропадите вы пропадом, ненасытные! Чтоб эта земля глотки ваши забила, глаза позасыпала… Чтоб живьем вас проглотила! — И потише, к женщинам: — А вы, уважаемые, чего столбом встали? Перекреститесь — прибавления ждете, как бы греха не вышло…

Текли слова, текли, как слезы тети Наталицы. Никто тогда и не глянул на ковыль, а он высвистывал насмешливо: суетятся, мудрят, хлопочут, все им мало. Была у вас мирная пятница, за ней воскресная ярмарка, и вот грянуло — вторник пришел, вторник сорок первого, с новыми задачками. Люди толпились на холме вокруг мертвого, кому бы вздумалось прислушаться? Теребит ветер траву, и пусть она себе шелестит, на то и трава…

— Эй, Сынджеры, посмотрите хорошенько… Ваши поля неподалеку, может, кто из братьев отступал да сюда подался?

Родни у этих Сынджеров тьма-тьмущая, одних братьев семеро, у каждого детей куча, жен еще прибавьте, зятьев, племянников…

Из села все шли и шли люди, словно какой-то силой их сюда тянуло. Подойдут, сгрудятся, посмотрят на лежащего и, покачав головой, отходят: нет, не из наших. Но почему-то крестятся, отводят глаза.

— Нет у нас таких…

— На Михая не похож…