Пастернак. Доктор Живаго великарусскаго языка - [8]

И затем, после своего возвращения в Россию, он не едет домой. Пароход идет из Штетина в Ленинград, и Пастернак из Ленинграда никуда не едет. Он остается там надолго. Поселяется у Оли Фрейденберг, у ее матери, у тети своей. «Чистота и холод тетиАсиной квартиры вернули мне здоровье», – пишет он. Пастернак вообще очень любит холод и очень плохо переносит жару, обожает умываться ледяной водой, купаться в холодной воде. Любит осень. И ему нравятся прохладные, большие ленинградские комнаты. Он пытается как-то там перекантоваться две недели, просто отсыпается, ходит по городу, встречается с Ахматовой.

Ахматовой показалось, что он сделал ей предложение. У Ахматовой были вообще в этом смысле очень странные отношения с людьми. Ей казалось, что весь мир постоянно делает ей недвусмысленные предложения. Она даже рассказывала Чуковской, что Пастернак хватал ее за коленки. И представить себе 46-летнюю Ахматову в этом положении, особенно если учесть, что Пастернаку нравились красавицы совершенно другого типа, гораздо более округлые, конечно, невозможно.

Но он предложил ей другое. Он предлагал ей переехать в Москву пожить у него после того ада, который Пунин устроил ей в Фонтанном доме, когда он жил с семьей и она разделяла с ними общий кров. Вот этот дом-музей, который там цел, он до сих пор сохраняет ощущение какой-то крысиной драки, ползучей злобы, которой переполнены все углы, там просто страшно находиться, «попахивало сундуком», как сказано у Ахматовой, «ядовитым туманцем».

Вот после этой странной встречи и странного разговора, – конечно, никакого предложения не было, но ей это очень показалось лестным, – Зинаида Николаевна решила взять ситуацию в свои руки. Она разрешила ее с истинно фрейдистской простотой, она сняла комнату в той самой гостинице, куда когда-то ходила с Милитинским, там провела с Пастернаком неделю очень интенсивных отношений и как-то вышибла клин клином это страшное воспоминание. Он поехал в Москву, начал снова нормально спать.

Осенью, когда кончилась духота и началось похолодание, когда вернулась способность адекватно общаться с людьми, после этого он поехал на дачу, отказался от всех общественных обязанностей (постоянно он писал Оле: «Если бы ты знала, на что уходит мой день…»). Отказался от всяческих празднований, комиссий, буквально бросил обязанности секретаря Союза писателей и – начал писать роман.

Вот там рождается «Доктор Живаго». Рождается он пока еще в виде «Записок Патрикия Живульта». Конечно, Живульт, якобы квазишотландская фамилия, никакого отношения к реальности не имеет и вообще в романе пока еще всех людей зовут нормально, по-людски, и только одного главного героя зовут Патрикий Живульд, очень не по-человечески, с переподвыподвертом, противоестественно – это символ человека, одинокого в мире.

Посмотрите, как интересно эволюционирует антропонимика романа. В «Докторе Живаго» Юрием Андреевичем Живаго зовут единственного нормального человека, а все остальные – это какие-то ужасные Ливерии Микулицыны, Киприяны, какие-то еще дикие совершенно Потулии, хотя он на самом деле всего лишь Паша, – в общем, все эти герои начинают кружиться в страшном хороводе вокруг доктора. А он – единственный нормальный Юрий, Георгий Победоносец, Андреевич еще, сын апостола. Живаго. Нормальный человек. «Словарь Живаго великорусского языка».

Вот так происходит в Пастернаке перелом. От чувства собственного уродливого меньшинства к чувству своей победительной правоты и общей ненормальности остальных. Ведь, собственно, какую главную революцию должен произвести над собой советский, а шире говоря, русский человек? Он должен перестать думать, что рота, топающая в ногу, права, а он не прав. Прав тот, кто топает не в ногу. А рота не права всегда. Во-первых, потому что она топает по мосту, который сейчас обрушит резонансом. Во-вторых, потому что она в большинстве. В-третьих, потому что за собственным топотом она не слышит собственных мыслей. Прав всегда один против всех. Хотя бы потому что он – один, а они – все. И вот для этого мучительного понимания стоило прожить такую мучительную ломку.

Время этой зимы, волшебной и страшной зимы 1935-36 годов, потом зимы 1937 года, Пастернак очень много общается с Александром Афиногеновым. В Москве громят РАПП, арестовывают Киршона, арестовывают Леопольда Авербаха, кстати, Авербах ходит ночевать и прятаться к Шкловскому, своему главному врагу, потому что думает, что уж там его точно искать не будут. Но потом его случайно берут на улице, насколько я помню.

Так вот Афиногенов живет на даче в ожидании ареста. Каждый отдаленный звук машины кажется ему звуком «черной маруси», едущей непосредственно за ним. Все мы знаем, что такое этот страх, слава богу, русская история дает нам достаточно возможностей его пережить, и мы можем читать любой тогдашний роман как написанный сегодня. Пастернак – единственная радость в это время в афиногеновской жизни. Их двое в пустом переделкинском поселке.

Пастернак сам топит печь. «Я люблю быть господином положения», – пишет он Зинаиде Николаевне. Сам растапливает убогий дачный котел. Сам готовит. Проводит весь день в литературных занятиях, читая «Историю Англии» и черпая в ней уверенность. А по вечерам заходит к Афиногенову и пересказывает ему то, что он прочел из «Истории Англии».