Пастернак. Доктор Живаго великарусскаго языка - [4]

«Литературная газета», а затем и «Новый мир», поясняя, почему роман не мог быть напечатан в России, написали Пастернаку негодующее письмо с самыми грубыми, с самыми резкими цитатами про Советскую власть. Действительно, можно представить себя Фединым, можно представить себя Твардовским, людьми разного, конечно, таланта, Твардовский – гений, Федин – неизвестно кто, но людьми одинаково советскими, и вот они вдруг читают в романе, что, собственно говоря, смыслом всей революции и последующих за ней кошмаров было только одно: чтобы Юра и Лара оказались вдвоем в Варыкино. К такой постановке вопроса русский читатель не был готов. Страшно сказать, он не готов к ней и до сих пор.

Очень странно представить себе, что главная мысль романа сформулирована в четырех строчках, в последнем стихотворении, кусок о том, что

Не потрясенья и перевороты

Для новой жизни очищают путь,

А откровенья, бури и щедроты

Душе воспламененной чьей-нибудь.

И вот это «душе воспламененной чьей-нибудь» многомиллионно важней, чем любые потрясения и перевороты.

Вот к этой странной постановке телеги впереди лошади русский читатель абсолютно не был готов, он привык к тому, что все-таки общественное гораздо выше личного. И тут в романе мы вдруг узнаем, что все оправдание эпохи – это Юра, что все, что должно было там произойти, – это его встреча с Ларой и их счастье, что революция была устроена для того, чтобы эти двое оказались вместе, и чтобы Лара, чья судьба оплетает судьбу доктора как плющ, вьющийся вокруг дуба, чтобы Лара его нашла и осталась с ним надолго. И чтобы они родили девочку. И девочка эта потом прожила такую страшную жизнь.

Все это только для того, чтобы во всей полноте осуществились два дара: дар любви – в случае Лары, дар творчества – в случае доктора. Для того, чтобы были написаны эти волшебные главы «Рябины в сахаре». Почему «Рябина в сахаре»? потому что сочетание терпкости, горечи и сладости в этой их обреченной, бесконечно трогательной и прекрасной любви.

Роман весь – это раздраженный крик частного человека, настаивающего на том, что он есть цель и смысл истории. Как это получилось у Пастернака? Вот об этом стоит поговорить подробнее. Здесь мы выйдем уже, конечно, на любимую и заветную тему – Пастернак в 1930-х годах. Почему она мне близка? Потому что мы сейчас с режиссером моим пишем сценарий, который будет скорее всего называться «Иней», будет такая четырехсерийная картина о Пастернаке в 1935 году. 1935 год кажется мне ключевым и, наверное, самым интересным в биографии Пастернака, и именно ведь после него родился «Доктор Живаго». Потому что мечта об этом романе преследовала его всю жизнь, но только после 1935 года он понял, про что его писать.

1930-е годы для Пастернака – это годы мучительного перелома в отношении к Советской власти. Сначала он заканчивает «Спекторского». «Спекторский», я убежден в этом, его лучшее поэтическое произведение. Это высшая точка его поэтических возможностей. Если не брать стихи в «Докторе…», и прежде всего, конечно, «Рождественскую звезду» и «Свидание», то приходится признать, что «Спекторский» – это лучшее, что он написал в стихах. Это очень хорошая вещь. Прекрасный роман в стихах, большой, сложный, не сразу понятный, реализующий вечную, любимую идею Пастернака о революции как о мщении униженных, как о мщении поруганной женственности и так далее.

Но после «Спекторского» он чувствует тупик, чувствует, что дальше развиваться некуда, дальше только маньеризм, вот эти любимые мои четверостишия, которые любой, конечно, из нас на переломе жизни, в скучное время, чувствуя, что ничего больше не будет, про себя твердил:

Светает. Осень, серость, старость, муть.

Горшки и бритвы, щетки, папильотки.

И жизнь прошла, успела промелькнуть,

Как ночь под стук обшарпанной пролетки.

Как вот страшно это соотносится с ликующим дождем из первой главы: «Как носят капли вести о езде,// И всю-то ночь все цокают да едут, //Стуча подковой об одном гвозде //То тут, то там, то в тот подъезд, то в этот» – вот этот сияющий цокот. Надо сказать, что из «Спекторского» я, пожалуй, эпилог-то как раз больше всего и люблю, хотя люблю я ужасно всю эту вещь, потому что невероятно точно ощущение тупика, конца. Потом эти все строфы, задуманные для начала, перешли в Пролог по большей части.

Свинцовый свод. Рассвет. Дворы в воде.

Железных крыш авторитетный тезис.

Но где ж тот дом, та дверь, то детство, где

Однажды мир прорезывался, грезясь?

Где сердце друга? – Хитрых глаз прищур.

Знавали ль вы такого-то? – Наслышкой.

Да, видно, жизнь проста… но чересчур.

И даже убедительна… но слишком.

Чужая даль. Чужой, чужой из труб

По рвам и шляпам шлепающий дождик,

И, отчужденьем обращенный в дуб,

Чужой, как мельник пушкинский, художник.

Это ощущение отчуждения, старости. Мир больше ничего не говорит. «Но где ж тот дом, та дверь, то детство, где // Однажды мир прорезывался, грезясь?»? Ничего. Полное молчание мира. Вот финал «Спекторского». И низшей точкой этой депрессии была, конечно, гибель Маяковского, с которым Пастернак пытался примириться за три месяца до этого и не сумел.

Вот после этого всего вдруг происходит чудо «Второго рождения». Так книга и называлась. Конечно, влюбленность в Зинаиду Николаевну была скорее всего предлогом для этого второго рождения, потому что очень трудно понять, на самом деле, чтó нашел Пастернак в этой женщине. Конечно, он любил ее за простоту, любил ее за красоту, за очарование, за то, что все у нее ладилось в быту, а у Жени Лурье никогда не ладилось. Просто вот так Господь подвинул к нему новую музу, чтобы почитать несколько новых хороших стихов. Это выход из тупика. Это та самая история, которая служит любви, история так повернулась, что Пастернаку для «Второго рождения» понадобилась женщина, и на беду этой женщиной оказалась жена друга.