Пассажир `Полярной лилии` - [6]

— Курс норд-норд-вест.

Целый час Петерсен мылся и переодевался. Проходя мимо салона, он заметил там трех пассажиров:

Белла Эвйена и Катю Шторм за столом. Шутрингера в другом углу — немец просматривал альбом с видами, который нашел на радиаторе.

Покончив с туалетом, капитан с минуту побродил по левому коридору, единственному, где каюты были заняты. Первой по счету и более просторной, чем остальные, была его собственная; один из ее углов служил ему кабинетом. Соседнюю занимал Эвйен, следующая была свободна. Затем шла пресловутая восемнадцатая, откуда сбежал Эриксен, прятавшийся теперь в трюме. Наконец, двадцатая, двадцать вторая, двадцать четвертая — Катя Шторм, Арнольд Шутрингер и советник полиции.

Остальные были пусты. В конце коридора медная дощечка указывала вход в туалеты и душевые.

Мимо капитана взад и вперед сновал стюард со стопками тарелок в руках — он накрывал на стол.

— Господин фон Штерн… Я хотел сказать — номер двадцать четвертый, господин Вольф, вам еще не звонил?

— Нет.

— Завтрак готов?

— Сейчас будет.

И действительно, расставив тарелки, стюард взял гонг, в который и ударил у двери салона.

В солнечных лучах, врывавшихся сквозь иллюминаторы, сверкали стоявшие на столах флажки судоходной компании.

Свежевыбритый, еще распространяя вокруг запах мыла, Петерсен щеголял в касторовом костюме, в котором выглядел полнее, чем на самом деле, и несколько неуклюже.

Опершись на спинку стула, он выждал, пока все усядутся. Эвйен и дама дошли вместе, заканчивая разговор о зимнем спорте в Шамони[4] и Тироле. Лицо у Шутрингера было совершенно такое же, как ранним утром, когда он занимался гимнастикой.

Именно тогда он и услышал странный крик, сперва приглушенный, затем пронзительный, настоящий предсмертный вопль.

Катя Шторм резко повернулась к капитану. Эвйен, что-то говоривший ей, оборвал фразу на полуслове.

Шутрингер, разворачивавший салфетку, положил ее и спросил:

— Что это?

Петерсен шагнул к двери и различил в полумраке коридора белую куртку стюарда, прижавшегося к переборке как раз напротив распахнутой каюты советника полиции.

Стюард прикрывал голову локтем, весь обмякнув и словно силясь вдавиться в стену. Крик издал он, но крикнуть снова он был уже не в состоянии: у него подгибались ноги.

Петерсен побежал. У двери каюты остановился как вкопанный, стиснув кулаки и сжав челюсти.

Недаром он ждал чего-то плохого!

Одеяло соскользнуло на пол, матрас лежал поперек койки, простыни были скомканы и закапаны кровью.

Одна из них лежала у Штернберга на лице; видимо, это было сделано для того, чтобы он не мог позвать на помощь.

На обнаженной груди под расстегнутой пижамой — несколько колотых ран, багровые подтеки, следы окровавленных пальцев.

С койки свешивалась посиневшая голая нога, и Петерсену даже не понадобилось дотрагиваться до нее, чтобы констатировать: мертв.

Стюард не шевелился. Слышно было только, как стучат у него зубы; он по-прежнему закрывал голову рукой. Трое пассажиров медленно подходили все ближе.

Первым шел Эвйен.

— Что тут стряслось? — спросил он.

В этот момент капитан заметил, что молодая женщина, еще не увидев труп, но уже разглядев пятна крови, судорожно стиснула пальцами правой руки локоть управляющего.

В ту же самую секунду ему показалось, что Шутрингер, несмотря на очки, почти ничего не видит.

Немец придвигался все ближе и ближе. Постоял, хмуря брови, на пороге, потом выдавил:

— Кто это?

— Успокойтесь, — сказал Эвйен, похлопывая Катю Шторм по руке. — Вам лучше уйти отсюда.

Ею постепенно овладело волнение, которое — это было ясно — могло в любой момент кончиться нервным срывом.

— Да уведите же ее! — яростно рявкнул капитан и оттолкнул Шутрингера.

Дверь в глубине коридора, ведущая в камбуз, открылась, и в ней замаячили фигуры матросов, сгорающих от любопытства, но не решающихся подойти.

— Входи! — приказал Петерсен стюарду.

— Нет! Только не это! — простонал бедняга.

Капитан потом и сам не мог вспомнить, как он схватил стюарда за руку и, крутанув, впихнул в двадцать четвертую каюту, дверь которой захлопнул ногой.

— Он позвонил?

— Нет… Когда вы упомянули о нем, я подумал, не постучаться ли. Но было уже поздно… Шума я не слышал. Приоткрыл дверь… Ой, отпустите меня!

И стюард боязливо вскрикнул, потому что, шевельнувшись, нечаянно задел рукой за голую ногу мертвеца.

— Ладно, иди. Пришли ко мне…

— Кого?

— Не знаю… Никого.

К кому мог прибегнуть Петерсен? Капитан, а значит единственный представитель власти на корабле — он сам.

— Иди, но запри за собой дверь.

Труп не пугал его; он даже поднял свесившуюся ногу и уложил ее на постель — она мешала ему двигаться.

На всякий случай Петерсен потрогал грудь покойника. Тело уже застыло и окоченело. Преступление, вероятно, совершено ночью: кровь успела свернуться.

Чемодан Штернберга снят с багажной сетки и лежит посреди каюты. Он вскрыт. Содержимое в беспорядке разбросано по ковру.

Белье, второй костюм, крахмальные воротнички, галстуки… И еще лакированные ботинки.

Петерсен старался не касаться вещей без особой нужды. Однако выйти из каюты не решался: он был убежден: убийца оставил хоть какие-нибудь следы.

Оружия он не обнаружил, но, чуточку сдвинув подушку, заметил высунувшиеся из-под нее французскую и немецкую газеты.