Паспорт 11333. Восемь лет в ЦРУ - [8]

Конечно, просьба эта была высказана весьма деликатно, Флорес говорил, что делает это из чисто личных побуждений, во имя «вклада в борьбу свободного мира с коммунизмом». Он делал упор на то, что не хочет ставить вопрос официально, дабы не создать проблем для Уругвая, который поддерживает дипломатические отношения с Кубой, и еще потому, что в Уругвае отдельные слои населения симпатизируют кубинской революции «благодаря кампании обмана, развязанной коммунистами».

— Вы, Микале, никоим образом, — говорил Флорес, — не должны рассматривать мою просьбу как вмешательство в дела третьих стран, это просто моя личная просьба о содействии.

В Монтевидео Микале охарактеризовал меня как человека, разочаровавшегося в революции и готового в любой момент покинуть страну.

Похоже, что это и положило начало целой цепи событий, сделавших меня агентом ЦРУ, — агентом, который уже через несколько месяцев начал работать в Уругвае против этой страны.

Фиговый листок

Что за дьявольский микроклимат царил в этом особняке, приспособленном уругвайцами для тех, кто попросил у них убежище. Здесь собрались отбросы дореволюционного общества: сводники, шулера, гомосексуалисты, проститутки, воры, мошенники, убийцы, заплечных дел мастера, батистовцы. Все они перемешались в отвратительном клубке. Хотелось мне того или нет, но я был одним из них. Еще одним представителем люмпена.

Среди них можно было встретить адвоката или врача, изо всех сил старавшихся сохранить профессиональное достоинство. Можно было наблюдать, как какой‑нибудь пузатый старикашка строит из себя «респектабельного торговца», бежавшего от «красного террора». Тщетные потуги. И адвокат, и врач, и торговец не могли скрыть своего истинного положения.

Здесь находились и «революционеры» — «фиделисты без Фиделя». Какой патетический провал!

Какие напрасные усилия, чтобы сохранить видимость революционной фразы, хотя в этом уже не было никакого смысла.

Всеми презираемые, они пытались оправдать свое присутствие в посольстве будущей борьбой за «национальные идеалы». Неважно, насколько они были в этом искренни. В глубине души они чувствовали, что стоят на краю бездны, куда попадут вместе с батистовцами и эксплуататорами и начнут танцевать под дудку ЦРУ.

Через месяц после того, как я укрылся в посольстве, в Гавану прибыла еще одна уругвайская делегация, в составе которой были генералы Олегарио Магнани и Сантьяго Помоли. Вместе с ними снова приехал доктор Ромеро. Уртиага был снят со своего поста, его заменил Сулей Айяла Кабеда. Сразу же стало приниматься меньше просьб о предоставлении убежища.

Я рассчитывал, что попаду в США дней через тридцать. Однако возникли трудности из‑за большого числа скопившихся в посольстве лиц, да и с визой произошла задержка. Это нарушило мои планы. Только в июне 1963 года я смог, наконец, вылететь в Майами. Сколько кошмарных историй пришлось пережить за эти семь месяцев ожидания! Только после отлета в Майами я смог, наконец, вздохнуть с облегчением.

В Майами я познакомился с миром эмиграции. Те же «эмиграционные чиновники», то же убежище, те же полные ненависти лица. Они ненавидели Кубу, ненавидели янки, ненавидели мир, ненавидели самих себя. И ненавидели жизнь. Наиболее разумные пытались забыть о прошлом и действовали так, будто они иммигранты, заново начинающие жизнь. Возможно, только эти и добьются чего‑либо в жизни, по крайней мере, своего скупого личного счастья. Другие же будут вариться в собственном соку, пока им не станет совсем худо, хуже даже, чем эмигрировавшим после 1917 года в Париж русским аристократам, которые в ливреях швейцаров в ресторанах все еще бормотали о реванше.

Но вот начались допросы. Продолжались они два месяца. Иногда допросы происходили на военно — воздушной базе в Опалока, иногда в самом помещении эмиграционного бюро. Bсe знали, что допросы ведут агенты ЦРУ, но американцы любят конспирацию, и людей, ведших допросы, они называли «эмиграционными чиновниками».

С двумя из этих «чиновников» я встречался ежедневно. Один — кажется, его звали Карлос Фуэнтес — был грубым и невежественным человеком, типичным «ковбоем». Он говорил по — испански с явно американским акцентом, хотя его латиноамериканское происхождение не вызывало сомнений. Он задавал прямые и резкие вопросы. Будучи промозглым реакционером, он, видимо, надеялся, что грех его латиноамериканского происхождения в этом расистском мире могут искупить его «заслуги».

Другой, Вэн Дурен (Чет), был то ли директором, то ли заместителем директора эмиграционного бюро в Майами. Образованный, элегантный, хитрый, он был, вне всякого сомнения, выпускником одного из университетов Восточного побережья. Он напускал на себя вид человека терпимого, прогрессивного, восприимчивого к разного рода идеям. Во всем зле, существующем в Латинской Америке, считал он, виновны продажные правительства и реакционные американские диплома — ты. Это был образ американского либерала, веру в существование которого нам стараются внушить.

Вэн Дурен даже высказывался о Фуэнтесе презрительно, но спустя какое‑то время стало совершенно ясно, что работают они в одной упряжке. Их якобы существующие разногласия были чистой фикцией, говорилось о них только из тактических соображений. Позднее я понял, что американцы являются фанатическими приверженцами этого полицейского рычага, основанного на противопоставлении «добра» и «зла».