Пасхальные рассказы - [22]
– Значит, запечатана?
– Да. Запечатана… То есть не то чтобы совсем запечатана… Иногда отпираем. Для посетителей. Интересуются некоторые, как это там было раньше.
О. Петр улыбнулся неестественной, болезненной улыбкой.
– Как музей? – спросил он, глядя исподлобья.
– Вот-вот. Как музей. Именно…
– Пустите меня! – тихо и просительно проговорил о. Петр, и в тоне его голоса слышалась невероятная скорбь, гнетущая тоска и вместе огненное желание быть в церкви, видеть святой алтарь, а также и боязнь, что человек в форме не пустит его в церковь. Ведь теперь все зависит уже от него.
Человек в форме с состраданием посмотрел на о. Петра и проговорил:
– У нас вход бывает открыт только два раза в неделю от 12 до 3-х. Вот пожалуйте во вторник. А теперь уже и поздно.
– Но ведь нынче же Пасха, Пасха! Как же во вторник! – прокричал о. Петр. – А как вы пускаете? За плату?
– 15 копеек с персоны.
– Послушайте! – схватил о. Петр сторожа за руку. – Я вам заплачу 15 рублей. Мало? Я вам отдам все, что у меня есть. Но пустите меня сейчас. Сейчас.
Сторож постоял с минуту в нерешительности.
– Ну уж что с вами делать! – решил он наконец.
Когда сторож, запасшись фонарем, отпер знакомый о. Петру замок знакомой ему тяжелой, обитой железом и скрипучей двери, им овладела нервная дрожь.
Господи, спаси и помилуй! Господи!
Сторож смотрел на о. Петра с удивлением.
Отперли и вторую дверь, и о. Петр очутился в церкви.
Чем-то непривычным и жутким пахнуло на о. Петра. По-видимому, все в церкви было как и раньше. Осталось все прежнее. Да. Прежнее, прежнее. Вот прежние иконы. Те самые, пред которыми о. Петр отслужил столько литургий, отпел столько молебнов и акафистов, пред которыми ставил свечи и кадил ладаном. И сколько глаз устремлялось, бывало, к этим иконам, сколько пред ними было пролито слез и горестных, и радостных, и благодарных!.. Те самые иконы… Тогдашние… И все тогдашнее… И плащаница здесь, у стены. И панихидный столик… И этот ореховый киот с иконой Пантелеймона. Да все, все… Но как все это посиротело, как одиноко все и уныло. Подсвечники покосились и – да, да – покрылись ржавчиной. Вот видно даже при фонаре. Резьба искрошилась и то там, то здесь валяется на полу. Под ногами даже трещит. О. Петр поднял веночек с потускневшей позолотой. Но куда его? Он был там наверху киота. О. Петр бережно положил веночек на окно. Руку его сейчас же опутала густая, липкая паутина. Батюшка пошел дальше. Под ногами хрустела резьба и трещали стекла. Должно быть, были разбиты окна. О. Петр взглянул вверх. По арке были расставлены стаканчики. Можно было разобрать вензеля.
– Боже мой! – обрадовался о. Петр. – Как тогда!
Но многие стаканчики выпали и с застывшим маслом валялись на полу.
– Какое запустение, – подумал о. Петр, – хоть бы убрали…
Ходя по церкви из угла в угол, о. Петр с нежностью, с чисто материнской-ласковостью дотрагивался то до одной вещи, то до другой, прижимал к себе, подолгу держал в руках, целовал и крестился.
Пришли на клирос. Все было по-прежнему. Вот столик, за которым читали шестопсалмие, часы и проч. Вот место, где всегда стоял бас Никанорыч. Шкапик с книгами. И книги все те же… Апостол, часослов…
– Боже мой! – пугался о. Петр. – Ужели это я? Я, о. Петр, здешний священник? И ужели это та церковь, где я служил? Боже мой!..
О. Петр прошел на амвон. Все по-старому. Обратился к западным дверям и долго стоял неподвижно.
– Это Пасха? – думал он. – А бывало? А? Сколько радостных, оживленных лиц видно было с этого амвона! Какой чувствовался религиозный подъем! Праздничные одежды, бывало… Свечи в руках…
– Мир все-ем! – протянул о. Петр, и голос у него оборвался. Лицо перекосила судорога.
– Можно ли больше надругаться над верующей душой? – подумал он. – Поистине зол и мстителен сатана. Где пасхальные цветы? Где огни пасхальные? Где радость? Где восторг? Где ликующие гимны? О-о!..
О. Петр отыскал в шкапе цветную триодь и открыл ее на первых страницах. Сторож поставил фонарь в сторону, а сам присел на сундук в углу и задремал. О. Петр попробовал читать по триоди, но было темно.
– Нет ли где здесь свечи? На клиросе всегда были свечи…
Действительно, тут же на окне оказался желтый огарок, твердый, как гвоздь.
О. Петр подошел к фонарю и приложил огарок к огню.
Огарок затрещал, и о. Петр радостно улыбнулся. Он всегда любил этот треск свечи ранними утрами, когда он еще до рассвета приходил в церковь и сам зажигал первую свечу. Он и вообще любил свечу, именно желтую, восковую, такую пахучую. Любил ее запах, ее скромный и пугливый огонек, любил он молиться со свечой. Она как будто зажигала что-то в душе, как будто говорила ей что-то. Она сама была как будто что-то живое и нежное. О. Петр долгим, любовным взглядом посмотрел на свечу и поднес ее к триоди.
Им опять овладела нервная дрожь.
Какие слова! Как все это близко! Как дорого!
«Об часе утреннем параекклисиарх… вшед во храм, вжигает свещи вся, и кандила: устрояет же сосуды два со углем горящим, и влагает в них фимиама много благовоннаго… яко да исполнится церковь вся благовония. Также настоятель… со иереи и диаконы облачатся в весь светлейший сан».
