Паруса в океане - [32]

В тот день все было по-прежнему: зной, ветер, пыль. Ларит на женской половине дома гремела посудой, постигая трудную для жриц долю жены и хозяйки. Ларит всей душой стремилась к домашнему уюту, к семейным радостям, все более привязывалась к новому образу жизни. Окруженная вниманием и любовью, она обретала прежнюю привлекательность.

Эред и Ахтой сладко спали на циновках после сытного обеда. Малыш, которого освятили именем Маленький Астарт, дрыгал ножками и пускал пузыри к великому удовольствию отца.

С набережной донеслись приветственные крики, беспорядочные удары в тимпаны, тревожное урчание арфовых струн. Астарт с сыном на руках вышел на улицу. Сквозь хаос песка и пыли он разглядел у причала роскошную громаду корабля с несколькими рядами весел. По сходням спускался человек в лиловом пурпуре. Его сопровождали жрецы в одеяниях Карфагена, Тира, Саиса.

— Мне страшно… — Ларит прижалась к плечу Астарта.

Ахтой протер заспанные глаза и воскликнул:

— Друзья мои! Нам несказанно повезло: это сам Эшмун Карфагенский, Новый Эшмун! Возрадуемся же, несмотря на непогоду.

И он рысцой засеменил навстречу шествию. Малыш заплакал, Ларит унесла его в дом.

Новый Эшмун, приглашенный на освящение нового алтаря в храме бога врачевания (колония финикиян имела свои храмы в Египте), шествовал в окружении пышной свиты из служителей всевозможных культов, по-хозяйски рассматривая людей, постройки. Ветер трепал его одежды, обтягивая материей тугое брюшко, короткие ноги. Ахтой суетился в толпе больных, богомольцев и музыкантов и всматривался счастливыми глазами в каждую складку властного оплывшего лица.

— Имхотеп! — шептал он. — Вылитый Имхотеп! Правда, настоящий Имхотеп исцелял словом, а этот, наоборот, убивает словом. Но все же бог!

Астарт, не разделявший всеобщего ликования, привлек внимание Нового Эшмуна. Он раздвинул пухлыми руками многочисленную свиту и подошел к молодому финикийцу.

— В твоих глазах — сомнение, — сказал живой бог.

— Но ведь на все воля неба?

— Сомнение опасно. Оно ведет в пропасть.

— На дне всякой пропасти — жизнь, — ответил смертный.

Живой бог, нахмурившись, медленно поднял ладонь с растопыренными пальцами, унизанными перстнями, и, гипнотизируя взглядом, произнес жуткое заклинание. Затем притронулся пальцем к запястью финикийца.

Астарт вскрикнул от сильной боли и отпрыгнул и застыл, пораженный, испуганный, раздавленный. "Вот он, голос неба…" На запястье всплыл волдырь, как от ожога.

— На память о пропасти, которая тебя ждет, — сказал Новый Эшмун.

Астарт затравленно смотрел на волдырь и вдруг остро почувствовал: всему конец. Ветер злобно выл в снастях судов у причала.

Вечером за ужином возбужденный Ахтой рассказал о карающей руке Нового Эшмуна: пьяный египтянин, попавший ему на глаза, мгновенно — от одного слова — был парализован навеки. Даже волдырь на руке друга несказанно радовал Ахтоя. После тюрьмы он сильно изменился, восторгался по малейшему поводу, словно стараясь наверстать упущенное за время, проведенное в Бубастисе.

— Ты велик, Астарт, ибо мечен самим богом!

— Тот пропойца тоже велик?

Ларит с тревогой смотрела на хмурое лицо мужа.

— Завтра праздник во всем Саисе в честь Эшмуна Карфагенского. Фараон, да продлят боги его век, решил порадовать гостя публичной казнью.

— Кого казнят? — спросил Эред.

— Грабителя пирамиды, — Ахтой поднял глаза к потолку, — и как небо терпит, ведь обесчестили гробницу великого Джосера.

Астарт чуть не уронил лепешку в соус.

— Обесчестить святыню! — продолжал, негодуя, Ахтой. — Ведь она святыня вдвойне: в ней бог, и она сделана богом!

…Еще одна казнь. Астарт стоял в толпе, смотрел на эшафот и рассеянно ловил обрывки фраз.

— Почему один кол? Грабителей же двое…

— Один сознался, ему отрубят голову.

— Повезло негодяю!

— Другой отпирался, покорчится теперь на колу.

Темнокожие палачи в набедренных повязках цвета лепестков лотоса выволокли на возвышение окровавленных преступников, и Астарт с удивлением узнал в них крестьян, ограбивших его.

Палачи, не мешкая, насадили высокого злобного старика на кол. Женщины заткнули уши, чтобы не слышать ужасного крика.

— Как же их поймали? — спросил Астарт стоящих впереди.

Оказалось, что в первой же корчме, где они оставили дорогой перстень в уплату за пиво, их связали: корчмарь увидел на печатке царский овал и понял, что дело нечистое.

Одутловатый крестьянин стоял на коленях, привязанный за бороду к ноге палача.

Неожиданно на эшафот поднялся Новый Эшмун! Все были наслышаны о его зловещем даре и затаили дыхание.

Палач поднял меч. Крестьянин весь напрягся в ожидании удара. Тысячи глаз засветились азартом, трепетно боясь пропустить тот миг, когда голова отделяется от шеи. Но Эшмун Карфагенский остановил властным жестом руку палача, готовую опуститься. И ударил толстым пальцем по вытянутой шее приговоренного.

Преступник обмяк, подломившись в поясе. Палач отвязал его бороду от ноги и испуганно попятился: преступник был мертв.

Астарт долго сидел на берегу Нила, не замечая палящего зноя и ветра. И губы его шептали молитву отвергнутому Мелькарту. Глубокое раскаяние терзало душу кормчего. Мыслимо ли в одиночку справиться с бездной, на что опереться, если нет веры? Человек велик и слаб, могуч и ничтожен, ничтожен, потеряв опору. Астарт сдался. Ему грезились обломки Мелькарта, и он страдал, казнил себя поздними раскаяниями.