Парус - [50]

До прошлого года Юра жил в соседнем одноэтажном деревянном доме. И двор даже общий был у них с Пашкой. Только в Пашкином коммунальном доме людей, как сельдей, и все хозяева, все квартиросъёмщики, с вытекающими из этого правами и последствиями. В соседнем же – только четыре квартиры, и каждая со своим крыльцом и входом. Вот в одну из них и въехали позапрошлой осенью Колобовы.

Юрин отец, Сергей Илларионович, работал в редакции городской газеты – там же, где и отец Пашки. Только Пашкин отец находился в полуподвале – в типографии, а Сергей Илларионович на втором этаже – в редакции. Он был на должности редактора сельхозотдела.

В первый же по приезду день Юра подошёл к Пашке и вежливо спросил:

– Мальчик, можно я посмотрю, как ты кормишь голубей?

– Х-хы! – смутился Пашка. – Смотри, жалко, что ли… – и независимо цырганул слюной сквозь зубы.

Ребята постояли напряжённо рядом, глядя на бегающих у крыльца голубей, потом Юра сказал:

– Спасибо, мальчик! – и пошёл к своему дому.

Пашка раззявился вслед: х-хы! Вот это экземпляр! «Мальчик»… Х-хы! И откуда взялся?

На другой день Юра сидел на ступеньках своего крыльца и, подперев голову худыми руками, с восхищением смотрел на Пашку, размахивающего на крыше длинным шестом с пугающими тряпками и верёвками на конце. Пашка дико, по-разбойничьи, свистел. Голубей было много, они радостно трепыхались над крышей. А Пашка со своим шестом будто раскручивал, разматывал их кругами вверх. Голуби набирали высоту, и ребята заворожённо следили за их трепетными радостными кругами. Казалось, что это мальчишечьи души, выпущенные на волю, трепещут пёстрыми ресничками в густо-синем прохладном небе. И всё выше, выше – к осеннему задумчивому солнцу, к ласково-грустной улыбке его.

Когда Пашка спустился по лестнице с крыши, а вся стая привычно голодно бегала у крыльца, Юра, снова спросив разрешения, встал рядом с ним.

– Да что ты всё: мальчик, мальчик!.. Паха я! – с досадой представился Пашка.

– А меня Юрой зовут, – быстро взглянул Юра на насупленного Пашку, и вежливо добавил: – Очень приятно было познакомиться.

Через неделю Юрин отец, прервав восторженный рассказ сына о Пашке и его голубях, сказал, задумчиво помешивая чай ложечкой:

– Приведи-ка этого голубятника – посмотрю я, что это за Паша…

И на другой день Пашка пил у Колобовых чай с вишнёвым вареньем.

Сергей Илларионович, по всему видать, корчил из себя интеллигента: дома носил двубортную тужурку, подпоясанную плетёным шнуром с кистями, чай пил только с подстаканником, и жене говорил «дорогая». Но Пашку разве возьмешь на понт? Пашку разве околпачишь? Он-то сразу раскусил этого «интеллигента». Вон на руках-то чего…

А руки у Сергея Илларионовича и впрямь были хороши: на одной возле большого пальца якорь повис, канатами задавленный; на тыльняке в полкаравая солнце лучами синюшными стреляет; а на другой руке вообще целый погост крестами заваливается. Будто по весне. И во́роны тощие над ним летают, как положено. И на костяшках пальцев буквы: С Е Р Я… Что за Серя такой? Серёжа, что ли? Ну да, понятно: пальцев не хватило, потому и Серя. Вот тебе и Серя-интеллигент! Только не хватает «татуировочки», что под ногтями бывает. Ногти чисто содержит. А жаль: неполная картина получается.

И всё выспрашивает у Пашки, всё выведывает: что он и как он, да кто у него родители, да в школе как учится, и товарищи кто, и о каждом чтоб с подробностями, чтоб до косточек, до потрохов. Да Пашку на мякине не проведёшь, Пашка знает, куда клонит этот интеллигент. Ясное дело – за Юру беспокоится. Сам-то, поди, знает, как это бывает. С такой татуировочкой-то? Ого-го! Огни и воды да медные трубы в детстве и юности прошёл! Наверняка! А сам как в театре: «Благодарю тебя, дорогая…», «сахару вполне достаточно, дорогая…» Э-э, интеллигент… Кого надуть-то захотел – Паху-то?

– Паша, отчего ты не пьёшь чай? – спросила Юрина мачеха.

– Я пью, пью! Спасибо! – Пашка поспешно хлебнул чаю.

Полина Романовна… Тоже цаца! Вон как мизинец оттопырила. По-интеллигентному чай пьёт. Туда же!.. А палец-то как сосиска, да ещё колечком перетянут с узелком бирюзовым. Однако жирна Полина Романовна, ох, жирна! И такая вот… тётя говорит Юре по утрам: «Юра, вынеси, пожалуйста, мой горшок!» По-интеллигентному как бы говорит, культурно… А?! И Юра, дурак, прёт. А горшок-то весь цветочками разрисованный… Тьфу! Краха, кха, кха! – Пашка подавился.

Полина Романовна похлопала его по спине и поинтересовалась:

– Ты что, Паша, чаем подавился?

– Ничего, ничего, не беспокойтесь!.. Кхэ!.. – прокашлялся Пашка. Спрашивает ещё. Будто не видит. Человеку чай в глотку нейдёт! Кха!

Как выяснил Пашка, все вещи и обстановка в квартире Колобовых были немецкими. То есть все до единой из – Германии. Начиная от кручёной ложечки в руке Сергея Илларионовича и кончая раскорячившимся пианино у стены. Шкаф с зеркалом, диван, столик гнутый с патефоном на нём, большой круглый стол с длинной махровой скатертью, за которым сидели Пашка, Юра и остальные, красивый абажур на проводе, тут же зачем-то развесилась гроздьями недействующая люстра, ковры на стенах и полу, тяжёлые шторы по окнам, две диковинные кровати, выглядывающие из спальни в шёлковых стёганых одеялах розового цвета, голая тётка, развалившаяся в золочёной раме на стене… ну всё, всё немецкое!.. Горшок Полины Романовны с цветочками – и тот, гад, фашистский! «Вот нахапал так нахапал!» – дивился Пашка, отпивая чай.