Парус плаваний и воспоминаний - [8]

Теперь на склоне Ай-Дарлы мы видели отчетливо бетонное сооружение обогатительной фабрики. А склон самого Атача был, как морской обрыв, крутой, уступчатый, красный: горизонты рудника.

И там дымили паровозики. Гору уже съедают.

Вчера пущена первая очередь металлургического комбината.

Я спускался с горы в поселок. Впереди меня, ныряя в зарослях полыни, бежала моя собака, и я, стараясь не отставать от нее, шел за нею, чтобы не упасть в яму. Из-под ног катились-комья руды, нога то и дело зашибалась о них, как о железо.

В части горизонта небо еще сохраняло остаток вечернего света, на юге снижался за облака полумесяц. Два бронзовых рога просовывались сквозь дымные облака, озаряемые синим светом, а прямо передо мною подымалось громадное полыхающее зарево.

Я вышел на ровное место, и сейчас же источник зарева открылся моему взору: факелы коксового и доменного цехов пламенели высоко, великолепно.

Я остановился.

Факел коксохима был багрово-бурый, доменный — оранжевый.

Замечали ли вы, что можно смотреть и смотреть на пустыню, море, на волны. Это никогда не утомляет. В кино, на экране не происходит ничего, видишь только бег волн или прибой — и снова можно смотреть и смотреть, сколько угодно. Так же влекут и волны дыма, пламя, облака на закате…

Над коксовыми печами дым всходил стеной, не клубами* Поднявшись, измазывал собою небосклон, быстро истощая багровый цвет, а где-то в глубинах дыма вдруг вспыхивали отдельные факелы, вырывались из батарей; вся эта дымно-огненная масса, вздуваясь и опадая, беззвучно полыхала.

Узкий оранжевый факел домны был ярче, длинней и уже. Он стоял таинственным знаком, говорящем нечто большее, чем только то, что из домен выдают чугун. В светлых клубах дыма пробирались тоненькие, как прожилки, струйки черного.

И тут же начала свою первую выдачу четвертая домна — такой же светлый, клубчатый дым и оранжево-белый факел взвился над нею.

Рогатый месяц скрылся. За темною степью еще держалась, размывая черноту неба, блекнувшая полоса позднего вечера. Над горою небо было уже совсем темное…

Неспроста запомнил я этот вечер, долго буду помнить его — и вот почему: именно в этот вечер домны достигли выплавки в тысячу двести тонн чугуна — по триста тонн каждая из домен.

Это я и наблюдал с горы.

И поэтому, да еще потому, что я люблю тишину, не хотелось уходить с горы: едва доносился шум газодувок из доменного цеха, и где-то в травах, пробивающихся среди лома руды, трещал кузнечик.

Обширный пруд перед плотиной, дробильный и обогатительные цеха с их гремящими сложными механизмами, обновленный парк экскаваторов и электровозов на руднике, заменивших прежние паровозики, вторая, третья и, наконец, четвертая домны, изливающие огненный чугун, мартены, десятки тысяч людей, первые трамваи, — все это появилось позже, а когда я в первый раз посетил Магнитку, я вместе с другими видел или, вернее сказать, изображал ее будущее больше по планам и синькам, с которыми нас охотно знакомил начальник Магнитки Завенягин.

Однако не всем новоселам на Магнитке была дана такая счастливая возможность. Тысячи молодых людей жили здесь по-другому.

Истекал седьмой месяц со времени вступления в силу договора между американцами и Москвою, а ход дела внушал серьезное беспокойство: строительство небывалого размаха требовало разнообразных, опытнейших специалистов, а глава американской строительной фирмы старый Мак Ки, избегая лишних расходов, не привлекал новых и нужных людей.

Темпы на строительных участках падали, накапливались ошибки. Особенное беспокойство внушал участок плотины, участок важнейший.

Об интересных событиях на этом участке и пойдет речь.

Проект плотины был разработан в Америке прославленным профессором Вильямсом. Предложенная им конструкция решала задачу смело, уверенно и изящно, но при этом забывались особенности края.

Раннее наступление холодов в Зауралье нарушило все планы работ и все расчеты железобетонной конструкции.

Между тем вода Урала, собранная при помощи плотины, должна была дать жизнь всему строительству и будущему комбинату, с этого толчка все начиналось.

Во многих бараках и землянках «Шанхая», как прозывался здесь своеобразный табор новоселов, было жить трудно, было худо: рамы едва держались на гвоздях, потолки текли, а люди из-за нехватки воды подолгу не мылись, не было кипятку. С наступлением ночи после июльского степного зноя, оттуда же, из степи, несло холодом, как из огромного погреба. Спать ложились впотьмах — штаны под голову — и захрапел. Немногое роднило землекопов, бетонщиков и плотников с новой чужой и дикой землею. Нередко в темноте барака слышался женский плач.

Молодежь осваивалась быстрей. В молодежных бараках было больше порядка и чистоты. Тут селились недавние красноармейцы, вносившие свои привычки. И молодым нравилось жить с демобилизованными; им казалось, что жизнь у них, как у красноармейцев, военная. Тем более, что Наркомвоенмор обещал прислать на Магнитострой палатки.

Было так и в четырнадцатом бараке, где поселились Поух и Рыбаков, бетонщики, приехавшие схода с Днепростроя.

С каждым днем крепло ощущение полноты жизни. То обстоятельство, что молодые люди заехали так далеко, их не смущало, а даже нравилось и льстило им: если комсомол послал их так далеко, оплачивая проезд, значит, тут предстоит незаурядное дело. Это сознание возвышало Поуха и Рыбакова в их собственных глазах. Но сначала, после кипучего Днепростроя, им здесь показалось скучно.