Парус и буря - [75]

— Живой!

Недвижно застывшие глаза Рахмуни, устремленные куда-то в пространство, замигали, посиневшие губы шевельнулись, из его полуоткрытого рта вырвался не то стон, не то хрип, и голова его беспомощно упала на грудь. Казалось, что он специально берег жалкий остаток сил до тех пор, пока кто-нибудь не появится на судне, чтобы на его глазах испустить дух. Ноги его вдруг распрямились, тело обмякло, и только руки, словно они закаменели в нервной судороге, крепко сжимали румпель.

Таруси осторожно приподнял голову. Рахмуни!.. Глаза его были закрыты. Губы не шевелились. Дыхания не слышно. Но, приложив ухо к его груди, Таруси услышал слабое биение сердца. Значит, жив еще. Теперь задача — как удержать еле теплившуюся в нем жизнь? Прежде всего надо перенести его вниз, в каюту. Может быть, там найдется какая-либо одежда. Или хотя бы сухая сеть. Да, но кто станет у румпеля? Когда руки Рахмуни разожмутся, судно опрокинется. Вот когда Таруси пожалел, что не оставил катер. Не хотел подвергать риску своих товарищей. Какая непростительная ошибка! А теперь за это должен расплачиваться жизнью человек, который сделал все возможное и невозможное, чтобы победить смерть. Ради его спасения Таруси не пожалеет своей собственной жизни. Как грешник в порыве раскаяния, он готов был размозжить себе голову. Он дорого заплатил бы за то, чтобы жена и дети Рахмуни увидели его живым.

Как утопающий перед тем, как сделать последний вдох, он с отчаянной надеждой еще раз обвел взглядом все вокруг. На разбитой палубе только они двое. Волны перекатываются через палубу, бьют судно в борта, швыряют его в разные стороны, бросают с одного гребня на другой и обрушиваются на корму сверху, будто утрамбовывая его, прежде чем навсегда опустить в морскую пучину. А в бескрайнем просторе моря не видно ни корабля, ни паруса, ни лодки. Только рев волн, да свист ветра, да дальние раскаты грома, зловеще возвещающие новый ливень.

Встав на колени, Таруси осторожно разжал пальцы Рахмуни, потом одной рукой взялся за румпель, другой бережно обнял почти безжизненное тело и прислонил его голову к своей груди. Но что предпринять дальше, он не знал.

Шторм не утихал. Черные тучи, обгоняя друг друга, неслись над головой, опускаясь все ниже и ниже, будто черным саваном обволакивая затерявшуюся в нем фелюгу. Таруси с гневом поднял глаза к небу: «Почему ты такое безжалостное и жестокое? Почему ты так несправедливо? Нет, не ко мне! Почему ты так несправедливо и безжалостно даже к детям Рахмуни, которые ждут не дождутся своего отца? Неужели ты не сжалишься хотя бы над этими крошками и не сделаешь так, чтобы отец мог поцеловать их розовые щечки и погладить золотистые головки? Даже у каменного истукана и то смягчится сердце! Неужели ты, о небо, останешься глухим к этим мольбам?» Таруси с таким чувством произнес этот мысленный монолог, что ему на мгновение показалось, будто небо услышало или по крайней мере прислушалось к его мольбе, заставив замолчать дальние раскаты грома. Что ж, может быть, попытаться рискнуть — бросить на некоторое время румпель?

Таруси, широко расставив ноги, встал, осторожно придерживая одной рукой Рахмуни, а другой все еще держась за румпель. Прежде чем сделать первый шаг, он мысленно прикинул расстояние от кормы до люка каюты, как бы соображая, сколько потребуется ему сил, чтобы преодолеть этот путь. Затем, волоча грузное тело Рахмуни, он двинулся вперед, осмотрительно выбирая место для каждого своего шага. В каюте Таруси осторожно положил Рахмуни на пол, накрыв его лежавшим рядом парусом, и быстро вернулся назад, к румпелю. Повернул влево-вправо, стараясь выпрямить фелюгу, чтобы потом закрепить румпель. Но руль не слушался и все время как-то странно дергался, будто был сломан. А может быть, за руль уцепилось какое-нибудь морское чудище?

Таруси, подойдя к борту, наклонился и вздрогнул от неожиданности. У кормы, выбиваясь из последних сил, плавал какой-то человек. Обогнув волну, он успевал только дотронуться до лопасти руля, но очередная волна отбрасывала его назад. Он вступал в соревнование с новой волной, но, чувствуя, что та может его настигнуть и ударить о корму, коснувшись руля, отплывал в сторону, чтобы, выждав удобный момент, покрепче потом ухватиться за руль, Таруси окликнул его раз, потом второй, третий, но тот как будто не слышал. Таруси решил, что его голос заглушает эта шумная карусель волн, приводимая в движение воющим ветром, и поэтому вряд ли его можно услышать там, внизу, в самом центре хоровода взбесившихся волн. Тогда Таруси, не долго раздумывая, бросил этому неизвестному человеку канат и жестами стал показывать, как лучше ему действовать.

Когда неизвестный немного отстал от судна и поднял голову, чтобы увидеть того, кто кинул ему канат, Таруси, узнав в нем Ахмада, издал какой-то непонятный крик. В него он вложил все, что просило выхода наружу: гнев и радость, осуждение и удивление, ярость и благодарность. Он еще энергичнее стал размахивать руками, показывая Ахмаду, как ему лучше ухватиться за канат. Это был сильный, крепкий юноша — недаром он отважился вступить в опасное единоборство с морем. Но у него не хватало опыта, умения и выдержки, которые на финише играют иной раз не меньшую роль, чем сила и смелость. Именно поэтому он никак не мог ухватиться за канат. Он то отставал от фелюги, то уходил под воду, чтобы не удариться о ее борт. Раза два он пытался что-то крикнуть Таруси, но в шуме волн не слышно было даже собственного голоса. На минуту им овладело отчаяние. Мелькнула мысль: не вернуться ли назад. Но, оглянувшись, он уже не увидел катера. Отступать было некуда. Один только путь оставался: любым способом взобраться на судно. Ахмад еще раз нырнул и, поравнявшись с кормой, ухватился наконец за канат, который стал подтягивать к себе Таруси. С большим трудом Ахмад в конце концов взобрался на судно.