Партизаны - [84]

Слева над горизонтом появилась громадная черная туча. Точно такую же видели в прошлое лето, когда двинулись вперед с позиций на Пилице и Висле. Тогда горела Варшава. Теперь пылал Берлин. Горел Берлин! Наконец…

— Людей там поляжет… Брать такой город…

— Везде гибнут. У нас тоже.

— Но не столько. Конец войны не за горами.

— В Берлине не жалко и умереть, — упирался Котьвин.

— Болтаешь потому, что злой. Умирать нигде не хочется.

— Может быть, — упорствовал Котьвин. — Однако нигде смерть не имеет такой цены, как там.

Преследуя врага, проходили аккуратными кирпичными деревнями, городками с домиками, спрятанными в садах. Ухоженные дорожки, аккуратные изгороди. И везде легкий ветерок полощет белые флаги. Многие жители прикрепили на рукава белые повязки. Немцы уже сгибали колени и в любой день могли упасть на них… Стоило зайти в первый попавшийся дом — и сразу в глаза бросалась фотография человека в мундире, рядом еще свежее пятно от снятого портрета Гитлера. Иногда солдаты сдирали такие портреты, бросали под колеса автомашин и гусеницы танков. Местные жители дрожали от страха. Фронт, надвигавшийся на них от Москвы и Сталинграда, был когда-то таким далеким… Им казалось, что немецкая мощь и власть будут длиться тысячи лет. А тем временем прошло только пять с половиной лет, и по их улицам прошли чужие солдаты, а из окон повисли белые флаги.

Теперь жители этих чистеньких, ухоженных городков просили военные власти принять во внимание — они простые, добропорядочные люди, они не воевали ни на западном, ни на восточном фронтах, не стояли на вышках концентрационных лагерей, не служили в специальных отрядах. Они только ходили в учреждения, стояли за прилавками магазинов, работали на фабриках, жили. Приходили им посылки с сувенирами. Милые сувениры от сражавшихся где-то далеко сыновей…

А потом был Берлин… Два дня яростного сражения, когда ни орудия, ни пулеметы и автоматы не могли остановить двигавшихся вперед солдат. Батальон собирался на улице: из развалин, подвалов, из тесных проходов между баррикадами собирались люди — живые и легкораненые. А кругом еще клубился дым.

Только теперь Антони заметил, что у него посечен осколками плащ, а на левой руке на ране уже засохла кровь, что ноги его гудели от усталости, глаза болели. Он остановился посреди мостовой, без шапки, с автоматом в руках. Может, сейчас следовало пойти к людям, сказать им что-то такое, что сделало бы это утро отличным от других?

Они и сами знают, наверняка знают. Хотя и держатся обычно, угощают друг друга махоркой, снимают снаряжение, расстегивают мундиры, осматриваются в поисках воды, ворчат на повара, но знают. В их сердцах записан каждый километр фронтовой дороги, имя каждого боевого товарища. И тот русский, который пал под Ленино, и тот пулеметчик, разорванный миной около Тригубовой, и тот тяжелораненый, который тащил лодку в Мерею. Могилы как километровые вехи.

И был великий марш на запад, нелегкий марш, ибо везде приходилось платить жизнью. Но прошли через все: через огонь, бушевавший на Одере, через деревни и городки, наконец, по берлинским улицам… Полевая почта понесет по свету извещения со словами: «Ваш сын пал смертью храбрых в ходе последнего наступления на Берлин». Еще долгие годы будут плакать семьи. И нет им утешения.

— Смотришь?

Антони повернул голову. Это был Рыбецкий.

— Закурим? — Командир полез за кисетом.

— Можно, — согласился Антони.

— Удивительно. — Рыбецкий улыбнулся как бы даже с грустью. — Вот ты сам скажи мне, не чертовски ли это удивительно? Ведь победа. Полная и окончательная. А я думаю только о том, чтобы отоспаться. Когда-то думал: как ступим на их проклятую землю, то отомстим так, как еще никогда никто не мстил. А на деле…

— Жалость берет…

— Даже не могу злиться, — сказал Рыбецкий. — Недалеко отсюда в подвале сидят несколько женщин с детьми. Приказал дать им хлеба. А сейчас раздумываю, хорошо ли сделал? Не надругался ли тем самым над памятью моей убитой матери? Может, кто-нибудь из сыновей или мужей тех женщин казнил ее в тюрьме? Эх, слабая душа у человека!

— А какую бы ты хотел иметь душу? — спросил Антони. — Такую, как у эсэсовцев?

— Получил письмо?

— Да, о Тане ничего не знают. Заместитель командира написал, что еще не вернулась с боевого задания. Видимо, была здесь, в глубине Германии.

— Может быть. Разведка, браток, работала до конца.

— Но было другое письмо. Из дому…

— Надеюсь, что с радостными вестями?

— Да, живы. Младший пока сражается на Нейсе, отец ушел в политику, а Юзеф вернулся из партизан.

— Ну и ты нашелся.

— Да, и я нашелся, — сказал тихо Антони. — Но не каждый солдат вернется с этой войны.

15

Врач наложил Юзефу повязку, удобно положил руку на перевязь и приказал отдыхать. В небольшой комнате в здании отдела государственной безопасности, кроме Юзефа, никого не было. Солдат из взвода охраны принес суп и кофе. Коваль лежал, курил, вспоминал о случившемся. В руке чувствовалась ноющая боль. Как хорошо все началось, и вдруг случилось такое…

Искали следы Блеска. О нем ничего не было известно. И вот это неожиданное нападение. Хорошо еще, что нападавшие ограничились только блокадой милиции и советской городской комендатуры…