Партизанские встречи - [49]

За всё время нашего пути на запад по оккупированной Украине меня не одолевали с такой силой горькие мысли, как в этот час. У меня ведь тоже есть сын. Он уже взрослый, командир Красной Армии, где-то воюет. Но, может быть, уже и отвоевался… И не его ли укрыла здесь, под этим курганчиком, на краю которого я стою, заботливая рука Володьки? Я нагнулся, прижал Володькину голову к своей груди.

— В сумке у него была газета, — снова заговорил мальчуган. — С портретом товарища Сталина. Я спрятал газету. Дядька пришел домой, я и отдал газету ему. Днем он её прячет, а по вечерам мужикам читает.

Ветер дул всё сильнее и сильнее. Холодные брызги дождя били в лицо, кололи, как иглы. За деревней в густых сумерках раздался глухой выстрел.

— Это не немцы, — успокоил нас мальчик. — Это наши стреляют. Мальчишки патроны на огне пробуют. В поле много патронов. Дядька говорит: «Патроны собирайте, пригодятся», — а они, вишь, баловством занимаются. Немцев тут к ночи не бывает.

— А днем бывают?

— Бывают. Утром десять жандармов прискакали. Собрали мужиков на сходку: «Хлеб молотите, хлеб нужен!» Молотарку заставили на гумно свезти… А мужики решили — не будем молотить — сами молотите!

Через голый вишневый сад Володька провел нас мимо дома прямо к амбару. Под навесом мы увидели двух мужчин. Они сидели на чурбанах.

— Добро пожаловать! — приветствовал один из них, коренастый, лет сорока. Он подал мне холщовый кисет, похожий на вырванный из старого пальто карман. — Курите на здоровье. Табачина перший сорт, берет до печёнок, як скаженный чёрт!

Это и был Володькин дядька, Федько. Он походил на человека, только что вышедшего из парикмахерской причесанные назад волнистые русые волосы, чисто выбритое обветренное лицо, в новом черном полупальто нараспашку, в белой, с вышитым воротником, рубахе. При виде его мой радист так потер ладонью длинную щетину на своем лице, что и я почувствовал нестерпимый зуд. Мы давно уже не брились, не мылись.

Рядом с Федько сидел старик с густой седеющей бородой. Ему было около шестидесяти. Звали его Мироном. Он был одет в самотканный грубошерстный армяк, подпоясанный веревкой. Голову его прикрывал поношенный и замаслившийся армейский картуз, надетый на самую макушку, из-под картуза на лоб и на уши спускались пряди длинных седых волос. Мирон тоже достал кисет и набил табаком трубку. Трубка была сделана из картошки. Она сморщилась, и когда Мирон прикуривал от спички, табак в трубке трещал, как соль на огне.

Мы закурили. Володька пристроился на снопе соломы рядом с бородачом, свернулся калачиком, сладко зевнул и вздрогнул всем телом. Федько спросил:

— Озяб?

— Не дюже. Ветер скаженный.

— Иди, иди, переоденься.

Володька побежал в хату, откуда доносился детский плач и невнятный говор женщин.

Федько, видимо, чувствовал себя хозяином в селе. Он вел разговор так, что было ясно: допрашивает, желая, видимо, выведать, какой мы части, где мы попали в окружение, куда идем. Я ответил ему просто:

— Ничего мы тебе, Федько, не скажем: права не имеем.

Он понимающе кивнул.

Ночь спустилась на деревню. Ветер пригнал тяжелые черные тучи, и дождь полил, как из ведра.

— К утру разгонит, проклятый, — проворчал Федько и куда-то ушел из-под навеса. Я удивился: почему он клянет ветер, угрожавший разогнать тучи, когда нам нужна хорошая погода?

А ветер неистовствовал, он рвал соломенную крышу амбара, шумел в голых вишнях сада, остервенело стучал калиткой, бросал на землю новые потоки дождя.

— Вот так и живем — ни земли, ни неба не видим… Только в ушах шумит, — проговорил Мирон.

Федько вернулся минут через десять с лампой в ведре, закрытом сверху мешком, прошел в амбар. За ним прошмыгнул Володька. Под навесом запрыгали тусклые блики.

— Ну, страннички, проходите, — пригласил Федько, — не обессудьте за прием. Рад бы в дом позвать, да там и плюнуть некуда — впритирку живем, как селедки в бочке.

Вошли в амбар, который давно приспособили под жилье. Сусеки переделаны в нары, а нижние их выступы, из которых когда-то выгребался хлеб, приспособили для сиденья. В углу стояла железная печка, рядом — стол, сбитый из неоструганных досок.

Мирон затопил печку. В трубе зловеще заревело. Поставил на печку большой чугун картошки. Федько выкладывал на стол хлеб, соленые огурцы, капусту.

— Трубку не свари, — пошутил он.

— А она уже готова: испеклась, — ответил Мирон. — Другую делать надо.

— А я вам новую приготовил, — сказал Володька и подал Мирону сделанную из картошки трубку. По правде сказать, это ещё не была трубка. Это была самая обыкновенная сырая картошка с высверленной ножом серединой и с маленьким отверстием в боку, в которое Мирон вставил деревянный чубук.

— Удобная штука, — сказал Мирон, набивая трубку. — Бумаги нет, а картошки пока хватает.

— Не обзавестись ли и нам, хлопцы, такими трубками? — сказал я своим радистам.

— А я сейчас сколько хотите трубок вам наделаю, — отозвался Володька.

Он перерезал пополам картошки, проворно высверливая их ножом. Только вместо деревянного чубука Володька предложил мне стебель камыша. Трубка действительно оказалась удобной. Дым хотя и припахивал сыростью, но ничего, сходило…