Партизанская искра - [130]

— Сам подошел ко мне и сказал, что сегодня ночью…

— Сегодня суббота, главный зверь в Одессу уехал. Вот поэтому сегодня тихо будет. Допросов нет. А то жутко по ночам. Очень мучают заключенных.

Сумерки сгущались. В комнате становилось темно. Хозяйка задернула занавеской нижнюю часть окна и зажгла керосиновую лампу.

Нина Давыдовна села на стул около жаркой плиты и только теперь огляделась.

Стены небольшой комнаты были совсем голы, и только множество торчавших гвоздиков свидетельствовало об их прежнем убранстве.

— Все подобрали, — вздохнула хозяйка. — И картины, и полотенца, все поснимали, даже календарем не побрезговали.

— У нас в селах тоже… ни ковра, ни рушника на стенах не увидишь, — пожаловалась Нина Давыдовна.

— Вот все, что осталось, — показала хозяйка на простенок, где над старыми квадратными ходиками висела увеличенная фотография худощавого подростка, похожего на хозяйку, и круглолицей девочки, с большими, светлыми косами, спадавшими на грудь. — Это сын и дочка.

— Они с вами сейчас? — спросила Нина Давыдовна. Пожилая женщина не ответила. Она молча достала из ящика стола небольшую карточку и подала гостье.

С карточки смотрели тот же подросток, похожий на мать, и девушка. Только здесь они были в военной форме и заметно возмужавшие.

— На фронте, — догадалась Нина Давыдовна.

— Сеня командир, а Катя окончила школу медсестер. С первых дней ушли на фронт и вот два года ни весточки.

— Ах, дети, дети, — как бы про себя промолвила Нина Давыдовна, — вырастишь их и не заметишь, как разлетятся они.

— У вас один сын?

— Нет. Старший тоже на фронте, командир. И тоже ни слуху, ни духу.

Разговор смолк. Но какое-то необъяснимое взаимное понимание было в этом молчании. Двух этих женщин, совсем незнакомых друг другу, роднило в эту минуту одно — их общее материнское горе, смешанное с чувством материнской гордости за детей своих.

— Вы измучились, прилягте на диван, отдохните, — предложила хозяйка.

— Спасибо, мне так хорошо, — ответила Нина Давыдовна, с тревогой прислушиваясь к малейшим звукам за окном.

— Да вы не волнуйтесь, — успокаивала хозяйка, — он постучит, когда надо. Ему не впервой, — и, помолчав, добавила: — ведь вот и среди них есть хорошие люди, понимают нашу беду.

В окно тихо постучали. Хозяйка открыла дверь. Вошел худощавый солдат с черными усами. Это был Василе.

— Домна, — кивнул он на дверь, подав женщине знак следовать за собой.

— Желаю вам повидать сына, — шепнула на прощанье хозяйка. Нина Давыдовна признательно пожала ей руку. В эту минуту она хотела сказать в ответ что-то хорошее этой доброй женщине, но не нашла слов и поспешила за вышедшим на улицу солдатом.

Над городом, тяжело придавив землю, простерлась хмурая, беззвездная ночь. Такие ночи обычно бывают перед началом весны, когда потемневшее небо опускается низко, угрожая разразиться снегопадом. Воздух сырой и пронизывающий забирался под одежду, вызывая неприятный озноб.

Василе несколько секунд прислушивался к тишине и, махнув рукой, быстро пошел.

Женщина поспешила за ним. Они пересекли улицу, затем на цыпочках прошли полутемный коридор префектуры и очутились во дворе. В глубине, у тюремного флигеля, стоял часовой. Василе пошептал ему что-то, и женщину впустили в узенький тюремный коридорчик, с рядом низких, обитых жестью дверей. Над столиком на стене тускло горела керосиновая лампа, отбрасывая на потолок желтый сетчатый кружок света.

В одной из камер слышался слабый стон, поминутно заглушаемый чьим-то надрывным кашлем.

Василе прикрутил фитиль и проводил женщину в дальний неосвещенный конец коридора.

— Тут стой, домна, — тихо сказал он и ушел. Сдавив руками грудь, как бы сдерживая трепещущее, готовое вырваться сердце, Нина Давыдовна слушала, как после томительной долгой тишины звякнула щеколда, будто охрипший цепной пес, зарычала железная дверь и по бетону коридора зашаркали приближающиеся шаги. Солдат подвел к матери Мишу Клименюка.

— Тихо, домна, очень тихо, — предупредительно сказал он и удалился.

Мать обняла слабое, обмякшее, будто без костей тело сына, судорожно прижала к себе и стала целовать его щеки, пылающий жаром лоб, глаза, волосы, ощущая на губах терпкий, солоноватый привкус запекшейся крови.

— Мишенька, сыночек мой родненький! Что же вы наделали, погубили себя. Ничего я не знала, скрывал от матери, — шептала она.

— Не обижайся, мама. Так нужно было. Не только ты, ни одна мать не знала. Никто не должен был знать об этом. Это, мама, великая тайна.

— Как же они узнали, сынок?

— Брижатый предал нас. Поверили мы ему, приняли…

— Как же так? — сокрушенно шептала мать.

— Учились вместе. Комсомольцем он был. И вот, видишь… ошиблись, — Миша замолчал и плотнее прильнул к матери.

Мать, едва касаясь, провела рукой по пылающему лбу сына.

— Горячий ты…

— А мне все кажется, будто кто-то ледяными руками гладит по спине, по плечам… и все старается схватить за горло. Не знаю… не скажу…

Мать быстро распахнула ватник и, полами обхватив сына, крепко прижала к груди его голову, чтобы не крикнул в полубреду.

— Это я, Мишенька, твоя мама. Успокойся, я с тобой, сыночек, — страстно шептала она над самым ухом сына.