Партия расстрелянных - [139]

.

Весьма приблизительно представлявший (как можно судить уже по данной цитате) историю внутрипартийной борьбы в ВКП(б), Кестлер, сам в прошлом заядлый сталинист, тем не менее имел известное представление об идейных позициях оппозиционеров. Его Рубашов отдавал себе полный отчёт в коренном отличии сталинского режима от большевистского, при котором «дискуссии в ЦК и на съездах партии достигали такой научной глубины, какая и не снилась ни одному правительству за всю историю государственной власти» [861]. Он осуждал многие аспекты сталинской политики — всевластие диктатора, массовый террор, насильственную коллективизацию, при которой «заслали в глухоманные восточные леса и на страшные рудники арктического севера около десяти миллионов человек (число раскулаченных было преувеличено Кестлером по меньшей мере в два раза, но в данном случае это не имеет принципиального значения.— В. Р.)» [862].

На следствии Рубашову была устроена очная ставка с сыном его старого друга Кифера, во время которой тот, по словам самого Рубашова, необычайно точно передавал его мысли. «Мой отец полагал,— рассказывал юноша о беседе между Рубашовым и Кифером,— что терпение партийцев истощится и они переизберут руководителя или заставят его уйти в отставку; он говорил, что эту идею надо нести в партийные массы… А Рубашов опять засмеялся и назвал его наивным Дон-Кихотом… Ничего, мол, с ним не смогут поделать и партийные массы, потому что все ключевые посты в Партии занимает верная ему партийная бюрократия, которая знает, что, если его сместят, она немедленно лишится всех своих привилегий, а поэтому будет верна ему до конца» [863].

В этом диалоге причудливо перемешаны взгляды истинных троцкистов и отступническая аргументация капитулянтов (к которым принадлежал Рубашов, до своего ареста многократно отрекавшийся от своих оппозиционных взглядов).

Несомненно «троцкистский» характер носил ответ Рубашова на вопрос следователя Глеткина:

— Вот вы считаете вредительство выдумкой, а тогда в чём же, по-вашему, причина неудовлетворительного состояния промышленности?

— Непосильные нормы, нищенская оплата труда и драконовские дисциплинарные меры.

Фактически соглашаясь с этим выводом, Глеткин развёртывал перед Рубашовым цепь софистических рассуждений, призванных доказать, что выход из этого заколдованного круга может быть найден на пути нахождения козлов отпущения. «Опыт учит нас,— заявлял Глеткин,— что сложные исторические процессы надо разъяснять массам на простом и понятном языке… Если моим землякам сказать, что они всё ещё отсталые и неграмотные, несмотря на завоевания Революции и успешную индустриализацию страны, это не принесёт им никакой пользы. А если их убедить, что они герои труда и работают эффективнее американцев, но страну лихорадит от дьявольского вредительства врагов,— это хоть как-то им поможет» [864].

Как ни удивительно, но Рубашову, про себя называвшему Глеткина «неандертальцем», эти рассуждения представлялись убедительными. «Рубашов беспрестанно напоминал себе, что глеткины продолжают дело, начатое старой интеллигенцией. Что их прежние идеи не переродились, хотя и звучат у неандертальцев совершенно бесчеловечно» [865]. Он фактически присоединялся и к утверждениям Глеткина о том, что «не сегодня-завтра международный капитализм может начать войну против нашей страны, и малейшие шатания в среде трудящихся масс приведут к неисчислимым бедствиям. Партия… должна стать единым монолитом, который спаян железной дисциплиной и беззаветной преданностью Руководству» [866]. Подобная аргументация была характерна для Молотова, черпавшего в ней оправдание своих преступных деяний в годы великой чистки (см. гл. XX). Но она была глубоко чужда подлинным большевикам, как можно судить по высказываниям не только троцкистов, но и не принадлежавших к последним невозвращенцев, отражавших идейные позиции своей социальной и политической среды.

Находясь в заключении, Рубашов сочинил «закон об относительной зрелости масс». Исходя из этого «закона», он убеждал себя в том, что «упрощённая и бесконечно повторяемая мысль легче укладывается в народном сознании — то, что объявлено на сегодня правильным, должно сиять ослепительной белизной; то, что признано сегодня неправильным, должно быть тускло-чёрным, как сажа; сейчас народу нужен лубок» [867]. Это уничижительное представление о массах вело к признанию Рубашовым правильности пропагандистской методики Сталина, чьи речи «состояли из вопросов и ответов, в которых события препарировались с простейшей, но совершенно неопровержимой для масс логичностью» [868].

В этих софистических рассуждениях Кестлер полностью игнорировал разницу между руководством массами и их порабощением, подавлением. Теория, которую он приписывал большевикам, основывалась на пренебрежительном отношении к массам, тогда как подлинная большевистская теория — на доверии к массам и опоре на них. Большевистский взгляд на взаимоотношения партии и масс со всей полнотой был изложен в работе Троцкого «Их мораль и наша». «Освобождение рабочих может быть только делом самих рабочих,— утверждал здесь Троцкий.— Нет поэтому большего преступления, как обманывать массы, выдавать поражения за победы, друзей за врагов, подкупать вождей, фабриковать легенды, ставить фальшивые процессы,— словом, делать то, что делают сталинцы. Эти средства могут служить только одной цели: продлить господство клики, уже осуждённой историей»