Паровоз из Гонконга - [43]
— А я думал, в русской Сибири не делают холодильники.
Эта шуточка, вполне беззлобная, привела администратора в восторг. Он даже позволил себе, перегнувшись через конторку, легонько дотронуться темной рукой до плеча старикана, как бы желая сказать: «Ну, сэр, вы даете!»
И Иван Петрович решился. Он подошел к маме Люде, которая, сидя на чемодане, запрокинула к нему лицо и долго выпытывала, что он собирается предпринять, потом, нагнувшись, так же доля копалась в сумке, и Андрей с ужасом увидел, как отец возвращаете назад, прижимая к груди завернутый в газетную бумагу и перемотанный белыми нитками предмет, в котором без труда угадывалась бутылка. Стеклянный груз мама Люда всегда упаковывала собственноручно и только так — обертывая каждый предмет толстым слоем мятой газетной бумаги и обвязывая нитками, почему-то непременно белыми.
Американец и Дени с интересом наблюдали за действиями Ивана Петровича. А он, вернувшись к стойке, с заносчивым видом спросил, где находится «дженерал-мэнэджер». Дени хотел сделать вид, что не понимает вопроса, но передумал, потому что американец бесцеремонно дотронулся до бутылки пальцем и дружелюбно сказал:
— О, русская водка! Гуд уэй! Хороши пут!
Тогда администратор с неохотой вышел из-за своей конторки и проводил Ивана Петровича до двери под аркой в глубине служебного отсека. Это была глухая темная дверь без таблички и даже без наружной ручки. Дени почтительно постучал костяшками пальцев, прислушался, пригнув голову, потом легонько толкнул дверь и жестом одновременно предложил Ивану Петровичу войти, сам же остался снаружи. Он вернулся за стойку и, уже не любезничая с американским стариком, видимо, озабоченный тем, что происходит за темной дверью, оформил клиента, выдал ему ключ и сделал знак обслуге, чтобы несли чемоданы американца наверх.
Иван Петрович вышел от «дженерал-мэнэджера» с бледным, но торжествующим, лоснящимся от волнения лицом, безобразно замотанной бутылки у него в руках уже не было, он держал за уголок небольшой лоскут голубой бумаги — записку, адресованную, очевидно, «дорогому Дени». Толстяк взял бумажку, просмотрел и, насупившись, протянул Ивану Петровичу ключ на массивной бронзовой груше с вставленным в нее граненым стеклышком, имитирующим, видимо, изумруд. Никакого указания своим подчиненным он не сделал, и после некоторого топтания на месте Иван Петрович сам сказал тощему старичку в желтой куртке и трусиках, чтобы тот поднимал вещи на третий этаж. Осторожный старичок, однако же, счел необходимым подойти к Дени с запросом, и Дени, не поднимая головы от своих бумаг, что-то буркнул. Только после этого униформисты дружно понесли багаж к лифту.
Лифт в «Эльдорадо» был просторный, но вместить весь багаж с постояльцами и оравой униформистов он не мог. Мама Люда с Настей поехала присматривать за вещами, а Андрей с отцом пошли на третий этаж пешком. Душа у Андрея изболелась от стыда и недоумения: за что их так? Ведь не мог мистер Дени знать, что они недостойны! Отец поднимался молча. Лишь на площадке второго этажа он остановился перевести дыхание и пробормотал:
— Рус ин орбе.
— Что? — не понял Андрей.
— Я говорю, мы — рус ин орбе, сельский элемент в мире, — пояснил отец.
Как будто это что-нибудь объясняло.
Гостиница «Эльдорадо» считалась, должно быть, когда-то шикарной. Коридоры ее были застелены паласами того же цвета, что и стены: ресторанный этаж — синий, второй — зеленый, третий — красный. Чем выше Тюрины поднимались по лестнице, тем гуще становился несвежий, даже затхлый воздух с запахом сырых валенок. На лестничных площадках висели картины, изображавшие то ли виды ночного города, то ли подземелье, загроможденное коваными сундуками. Дверь одного из номеров второго этажа была распахнута настежь, там виден был небольшой холл с креслами и журнальным столиком, за балконной решеткой — огненная панорама Нижнего города, оттуда веяло ветерком, который пах лекарством и электричеством. И, проходя сквозь поток этого инопланетного ветра, Андрей встрепенулся. В самом деле, о чем горевать? Да пусть Матвеев повесится в своих апартаментах, а мы будем радоваться жизни в гостинице «Эльдорадо». Нам, Тюриным, везде хорошо, где мы есть.
Но, когда они прошли по длинному коридору третьего этажа, устланному влажным красным ковром, завернули за угол и вошли в раскрытую дверь, возле которой уже стояли первые прибывшие чемоданы, — все его оживление улетучилось без следа. Комната, которую от щедрот своих выделил им «хрумзель», могла вместить в себе четыре таких номера. Это была крохотная клетушка с двумя кроватями да двумя тумбочками (одна с вентилятором, другая с лампой-ночником), между которыми можно было пройти только боком. Правда, еще имелся миниатюрный предбанничек, в который был уже втиснут «Смоленск». Маленькое окно, затянутое ржавой сеткой, выходило в глубокий и темный, словно колодец, гостиничный двор, оттуда пахло помоями. Над кроватями к потолку приделаны были какие-то странные балдахины с присборенной грязно-серой марлей: видимо, это и был тот самый противомоскитный полог, о котором говорил доктор Слава. Андрей потянул за шнурок — полог с тихим шумом обрушился, образовав мутновато-прозрачную беседку, внутри которой, как чижик в сетке, оказалась Настасья. На другой кровати, обреченно сложив на коленях руки, сидела мама Люда.
