Пароход идет в Яффу и обратно - [60]

Мойша-Грубиян был с нами. Ему по пути с экспедицией, говорил он. Он смотрел американцам в рот: значит, вот они какие, настоящие американцы.

— Нет, — ответил Броун, — мы не буржуи.

— Извините, какой же класс? Не рабочие ведь?

— Нет, не рабочие.

— Я понял! — воскликнул Грубиян. — Вы американская интеллигенция. Когда видишь человека в костюме из лондонского сукна, всегда думаешь, что он буржуй. Скажите, пожалуйста, Нью-Йорк большой город?

— Большой.

— Еще больше, чем Москва? — с недоверием спросил Грубиян.

— Больше.

— Ну и ну! — воскликнул Грубиян. — А сколько у вас жителей?

— Семь миллионов.

— И каждый находит себе кусочек хлеба?

Броун улыбнулся:

— По совести говоря, не каждый.

Мы заехали на пасеку и тут распрощались с Мойшей-Грубияном.

— Мистер, — крикнул он, прощаясь, — передайте там нашим американским евреям, чтобы они меня не ждали. Я не скоро приеду.

Мы заехали еще в Бирефельд и поздно вечером прибыли в Александровку. Горели костры. Люди еще работали — корчевали лес. На очищенном участке стояло два десятка домов. За ними были разбросаны палатки. Стога сена, белая гречиха, светлый овес, огороды. У входа в село — колодец. В одном из домов играли на гитаре. Шел дым от временных печей, от костров. Варилась рыба — по запаху, кета. Люди обживали тайгу.

Мы остановили человека с топором. Он возвращался с корчевки, заходил в село.

— Как место называется?

— Войо Ново, — ответил человек с топором.

— О, мы заехали к палестинцам, — сказал Броун.

Мы спешились, привязали лошадей, зашли в первый дом. В десять минут весть о нашем прибытии дважды обошла село. Избу окружили со всех сторон, заходили, выходили, заглядывали в окна.

— Кто из вас знает английский язык? — спросил Вильям Гаррис.

— Все, — ответили в избе, в сенях и за окном.

С первого взгляда они не отличались от других биробиджанцев. Как и остальные новоселы, они были одеты в брезентовые плащи и кожухи и обуты в высокие болотные сапоги. Но мы присмотрелись и увидели загорелые лица. Почти все были одного возраста: видимо, из тех, кто перекочевал в Святую землю после декларации Бальфура. Десять лет жизни в горах Иудеи прошли недаром. Руки, протянутые для пожатия, были руками привычных земледельцев. Новоселы пропустили вперед пожилого, небритого человека. Он положил на стул брезентовую шляпу, обнажил полуседую голову.

— Цви Гордин, — сказал он, — прожил в Палестине двадцать два года.

Он повел нас по селу, показал хозяйство колхоза: конюшни, хлев, амбары, два трактора, плуги, бороны, жатки. Они тоже пострадали от наводнения. Нет, пока никто не огорчается. Все знают: жизнь впереди.

— Наоборот, — сказал Цви Гордин, — у нас большие надежды.

— Вы верите в Биробиджан? — спросил мистер Броун.

— Я вам скажу так, — ответил Гордин. — У нас было на земле две родины: одна там, в Палестине, другая — здесь. Одна родина уже кончилась, а другая… другую надо построить.

Мы разошлись по селу. Вильям Гаррис зажигал магний и снимал постройки, людей, детишек, скот. Броун и я заходили во все дома, и, пока Броун разговаривал с каждым о радостях и нуждах Биробиджана, я неизменно спрашивал:

— Где вы жили в Палестине? Не знаете ли вы Александра Гордона?

— Нет, не знаем.

— У нас такого не было.

— Спросите Цви Гордина. Он знает Палестину, как свое местечко.

И оказалось, что Цви Гордин действительно знал Александра Гордона. Он знал не только его, но и Ровоама Висмонта. Цви Гордин был хорошо знаком с дочерью наборщика Лией. Нет, она до сих пор не вышла замуж. Очень приятные молодые люди, он часто встречал их в доме наборщика. Когда Цви Гордин заезжал в Иерусалим, он тоже там останавливался. Ровоам, тот был почти коммунистом. Цви не понимает, почему он не приехал сюда. Неужели из-за той глупости?

— Какая глупость?

— Э, — отмахнулся Гордин, — он все хочет отдать Ротшильду какие-то триста фунтов, истраченные бароном на его воспитание. Сумасшедший, он себе во всем отказывает. Он живет в Каире, где работает на водопроводной станции.

Я узнал от Гордина, что Висмонт уже перевел в адрес Палестинского банка сто фунтов. Он всегда говорит, что хочет во что бы то ни стало рассчитаться с бароном.

— Детские забавы, — сказал Цви Гордин, — главное, тот Ротшильд уже умер… как будто барон будет знать.

— А Гордон? Он еще служит продавцом в киоске Розенблатта и Зильберберга?

— Нет, он давно покинул Тель-Авив.

Я узнал, что Гордон снова перебрался в Иерусалим и через год после смерти ребе Акивы женился на Малке. Ее дед тоже умер и передал незадолго до кончины свой кинематограф одному англичанину. Гордон служит в кинематографе кассиром, он совсем опустился, почти никуда не выходит и перестал делать свои миниатюры.

Мистер Броун прислушивался к нашему разговору.

— Я же говорил, — сказал он.

— Между прочим, — продолжал Цви Гордин, — ваш друг знал, что я еду сюда. Он сказал, что завидует мне и что Палестина — это наша могила, а Биробиджан может стать нашей колыбелью. Я его просил: «Едем с нами». — «Нет, — жаловался он, — я уже никому не нужен: я — больной… Как-нибудь доживу здесь».

Цви Гордин угостил нас чаем. Он поставил тарелку с маслом.

— Ешьте, — сказал он. — Это наше биробиджанское масло.