Пародии. Эпиграммы. - [12]

— Евразии, — проскрипела скуфья.

— Водчонки небось хочешь, индюшкин кот?

— Правды взыскую, — пробубнил Евразии, облизывая губную сухоть. — Бабеночку бы мне.

— Эва, чего захотел! — Лось приударил стаканом по столу. — Дрова руби! Тим-тим-тим! Холодной водой обтирайся!

— Красоты ясажду, — сипел монашек. — Нутряной огонь опалят младость мою. Зрел я ноне беса. Бабеночку нерожалую. Персты пуховы… губы оранжевы…

Все ярилось в нем: и манатейный кожаный пояс на простоватых чреслах и бесстыжие загогулины нечесаных косм, высунувшиеся оранжевыми языками из-под омраченной плотью скуфьи.

Смутительная зудь явно коробила первозданное Евразиево вещество.

— Не дури, парень! Не люблю! — прикрикнул Лось, дивясь иноческому неистовству. — Смиряй плоть, блудливая башка. Тригонометрию изучай! Химию штудируй!

— Пошто супротив естества речешь?! — возо-пиял Евразии и вдруг преломился надвое в поясном поклоне. — Прости, брат во строительстве. Не помыслю о греховном, доколе не обрету знаний указуемых.

Дуют ветры — влажные, как коровьи языки. В величавых, как вселенная, дифибрерах крошится мир. В первозданной квашне суматошливой целлюлозы, как разрешенное сомнение, зачинается бумажная длинь, и в не охватных немощным глазом просторах возникает оранжевая пунктирь преображения Евразиевой плоти.

А. Мариенгоф

ВРАНЬЕ БЕЗ РОМАНА

(Отрывок из невыходящей книги Аркадия Брехунцова "Октябрь и я")

Как сейчас помню, была скверная погода. Дождь лил как из ведра. Мы собрались в квартире старого журналиста и пили водку, настоенную на красном перце.

За окном бухали пушки, татакали пулеметы и раздавались частые ружейные выстрелы. Это был день Великой Октябрьской революции.

О, я хорошо познал всю прелесть восстаний, огненную красоту штурмов, непередаваемую музыку боев и сладость победы!

Как сейчас помню, я всей душой стремился на улицу, но, к сожалению, на мне было легкое осеннее пальто, и я боялся простудиться.

Тогда же я сказал историческую фразу:

— В октябре 1917 года я не вышел на улицу для того, чтобы в октябре 1927 года вышли на улицу мои произведения!

В тот же вечер я сказал свою вторую историческую фразу:

— Можно не участвовать в Отечественной войне и написать "Войну и мир". Можно не участвовать в 1917 году в штурме Зимнего дворца и говорить в этом дворце в 1922 году вступительные слова к кинокартинам.

События разворачивались с головокружительной быстротой.

Как сейчас помню, Ленинград переживал тревожные дни. Юденич подступал к городу. Утром ко мне ворвался встревоженный и взволнованный мой друг, известный литератор Юрий Абзацев, и сразу ошеломил меня, сообщив, что во всем городе он не достал ни одной бутылки водки. В этот исторический день мы были трезвы. Что делать? Величие гражданской войны не обходится без жертв.

Тогда же я под свежим впечатлением написал поэму "Алкогольный молебен", которую в 1922 году издал в Таганроге в типографии Совнархоза.

Дальнейшие события разворачивались с еще более головокружительной быстротой: мы к вечеру нашли водку.

Сережа Говорков, этот светлый юноша, погибший впоследствии во время гражданской войны (в "Стойле Пегаса" в Москве ему проломили бутылкой голову), достал бутылку водки, и под буханье пушек, татаканье пулеметов и частые ружейные выстрелы мы распили ее во славу русской литературы.

Светлые, незабываемые минуты!

Я окунулся в события с головой. В качестве инспектора конотопского унаробраза, куда я переехал из голодного Петрограда, я повел бешеную работу, по 24 часа в сутки бегая по всем учреждениям за получением пайков.

Кому из участников гражданской войны незнакомы муки творчества тех незабываемых

дней? Но из всех мук творчества самая незабываемая — овсяная. Действительно, эта мука, в отличие от крупчатки, не один месяц портила мой желудок.

Но что делать? Величие эпохи обязывает. Тогда же я написал свою вторую революционную поэму — "Мимозы в кукурузе", изданную конотопским упродкомом в количестве 85 экземпляров: 80 именных и 5 нумерованных, в продажу не поступивших.

Эпоха обязывает!

Я снова окунулся в водоворот событий. Как сейчас помню тяжелые незабываемые дни голода. Для того чтобы пообедать, мне, работавшему уже в качестве редактора захолустинской газеты "Красная вселенная", приходилось затрачивать массу энергии для получения спирта на технические надобности, как например промывка шрифтов и — горла.

Здесь я не могу не вспомнить моего талантливого друга, литератора Костю Трепачева, служившего помощником директора рауспирта. Это был необыкновенный человек, сделавший много для русской литературы. Он снабжал спиртом многих литераторов, живших тогда в Захолустинске.

К сожалению. Костя в 1923 году был арестован за лишний ноль, проставленный им на накладной при получении спирта. Что делать? Эпоха обязывает!

Между тем события молниеносно разворачивались: я женился на Ксении Петровне Фельди-персовой, очень умной и образованной женщине (окончила высшие кулинарные курсы в Самаре) и переехал в Москву. Как сейчас помню эти незабываемые вечера

в гуще молодой русской литературы. В кафе поэтов подавали великолепные пирожки с мясом и с капустой. Я тогда же написал свою знаменитую поэму "Баррикады в желудке" и драматическую трилогию "Заговор поваров", к сожалению, до сих пор не изданные.