Парни из Островецких лесов - [20]

«Если приехали, то только за мной, — думал он. — Больше не за кем».

Итак, начиналась настоящая борьба со всеми последствиями. Десятки мыслей роились в голове. Кто-то предал, в этом нет сомнения. Но кто? Веркшуц? Да, наверное, веркшуц! Нет… не он… Он не знал ни имени Юрека, ни адреса. Но тогда кто же? В самом деле, кто? Может, пронюхали сами? Может, он сам оставил после себя следы? Но как, когда? Голова шумела от вопросов, на которые не было ответа. Он не знал, когда заснул. Проснулся, когда в доме никого не было. Он выбежал во двор.

— Выспался? — спросил его дядя.

— Да. Я пойду домой.

— Ты что, спятил?

— Я должен…

Он отправился в путь напрямик, лишь бы побыстрей. Мать встретила его ворчанием:

— О, явился, партизан! Погоди, погоди! Еще ты навоюешься! Только несчастье из-за тебя на мою голову. Если бы отец про это знал…

— Чего они хотели?

— Ты не знаешь чего? Вчерашнего дня не искали, вот чего. Про тебя спрашивали. Весь дом перевернули вверх ногами. Чтоб их черти утащили в преисподнюю, проклятых…

Только теперь Юрек заметил, что мать занята основательной уборкой. Дом выглядел, как после пожара. Юрек стоял, не зная, что ему делать. Мать хотела, конечно, чтобы он сидел дома, работал. «Было бы как-то по-людски», — говорила она. Но дело в том, что это очень неопределенно — «по-людски». В сидении дома сложа руки Юрек ничего «людского» не видел.

Он уже не сумел бы бросить свое дело. Мать начинала это понимать.

— Были еще у кого? — спросил он.

— У Марианов.

— У Здзиха?!

— Я же тебе сказала!

Он тихо свистнул сквозь зубы.

— Я сейчас вернусь! — бросил он с порога и выбежал. Здзих сразу же явился по сигналу.

— Были у тебя?

— У других тоже… — Он подождал с минуту и начал называть, загибая пальцы: — У тебя, Стефека, Антоничика.

— Холера!

— Стефек не успел убежать в «мелину». Сидел у сестры под периной.

— И не нашли?

— Нет.

Здзих вдруг посерьезнел:

— Антоничика взяли…

Оба замолчали. Это было серьезное предостережение, даже угроза. Каждого так могут схватить. Особенно сейчас, когда Антоничик находится в лапах гитлеровцев.

Товарищи доверяли ему, тут и говорить нечего было о доверии. Легко мудрствовать, когда тебе самому не грозит опасность. Нужно пройти испытание — одно из таких, какие устраивали гестаповцы, чтобы вернее оценить себя.

Антоничик остался твердым до конца. Несколько дней спустя его расстреляли в Покшивнице под Опатувом.

Это была первая потеря в их группе. Очень близкий человек погиб на их глазах. До этого они не понимали, что значит потерять друга. В сердцах запеклась ненависть. Теперь уже никто не отважился бы назвать их детьми.

Это были однообразные дни. Старшие подбрасывали им работу: печатать на машинке листовки. Однако для их ненависти этого было до смешного мало. Они жаждали значительно большего.

Когда Здзих напоминал старшим о партизанах, ему отвечали молчанием, но в этом молчании было согласие. Другого выхода, собственно, и не было. Понимало это и командование.

Однажды к Здзиху забежал Стефек:

— Был у меня Петрушка.

— Ну и что из этого?

— Просил связи с лесом.

— Опять?

— Опять.

— Настырный!

Стефек испытующе посмотрел в глаза другу.

— Здзих, ты притворяешься или правда ничего не понимаешь? Тогда, помнишь, в ту ночь, когда у всех была проверка, ее не было только у Петрушки.

— Везет парню…

Стефек беспомощно развел руки.

— Ты слепой, Здзих, или как тебя прикажешь понимать?

— Не знаю, о чем ты толкуешь?

— Да ведь это же Петрушка, только он, и больше никто не мог нас засыпать.

Свершилось! Здзих не хотел заражать товарищей своей подозрительностью, которая угнетала его после памятного разговора с отцом, не хотел им ничего подсказывать, внушать. Пусть смотрят, слушают. Если придут к тем же выводам, что и он, значит, правда…

Итак, свершилось. Ни отец, ни он, никто из их группы не ошибался.

Здзих вздохнул глубоко и тяжело. А если… если все же окажется, что это было лишь фатальное стечение обстоятельств? Если из всех отягощающих вину фактов окажется хоть один, который вызовет сомнение? Что тогда? Как тогда посмеют они смотреть друг другу в глаза?

— Хорошо, Стефек, я займусь этим, — сказал Здзих, прощаясь с другом.

Несколько дней после этого Здзих был молчалив, недоступен, замкнут. Часто выходил из дому, не встречался ни с кем, не разговаривал. В глубине души у него еще тлела слабая искорка надежды, что все это неправда, что ошибаются все. Он хотел эту искорку раздуть в пламя. Искал фактов, которые говорили бы в защиту Петрушки.

Спустя несколько дней он вернулся с прогулки бледный и подавленный и закрылся с отцом в комнате. Оба разговаривали до ночи. На следующий день отец встретился с товарищами. Вместе обсудили положение. Здзих ждал, нервничая, волнуясь, словно приговор должен быть вынесен ему. Он думал о своих товарищах. Когда-то они все вместе составляли единую, солидарную группу. Они не пытались различать отдельные индивидуальности, не оценивали, кто на что способен. И вот мир вдруг сделался таким сложным, трудным для понимания, полным неожиданностей. Сознание этого пришло так внезапно. Они не знали, что именно так наступает зрелость.

Отец вошел серьезный и мрачный: