Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653 - [13]

К 1550-м годам, при Генрихе II, в обстановке порожденного войной общего финансового кризиса, должностные лица перестали рассчитывать на возвращение своих денег, и по-прежнему взимавшиеся «казуальные» поборы стали восприниматься уже не как займы, а как цена продаваемых должностей. Рынок должностей оформился (хотя короли и старались сохранять над ним контроль: предоставление права на покупку должности считалось королевским дарением и оформлялось особой грамотой)[73], — и в 1596 г. из присяги судейских был наконец-то исключен архаичный пункт о неуплате денег. Еще раньше, чем должности судей, стали продажными, естественно, должности финансового ведомства.

Утвердившиеся на своих постах благодаря несменяемости, судейские уже с конца XV в. стали передавать свои должности наследникам, а затем, с распространением принципа продажности, — и продавать их посторонним лицам. Оба этих акта (именовавшиеся «резиньяция», т. е. отречение) требовали согласия короля, которое при широком распространении подобной практики принимало, естественно, формальный характер, и как правило сопровождались взиманием определенного сбора в фонд «казуальных доходов». Была опасность, что резиньяции должностных лиц в пользу их молодых наследников приведут к сильному сокращению фонда продаваемых короной вакантных должностей. Чтобы избежать этого, примерно с 1530-х годов стало применяться существенное ограничение — «правило 40 дней», согласно которому, передача должности должна была произойти не позже чем за 40 дней до смерти дарителя. Если же обладатель должности умирал внезапно или скоротечно, не успев осуществить акт передачи, его семья лишалась оплаченного им достояния: должность объявлялась вакантной и король продавал ее в свою пользу.

Продажность должностей имела важные и многосторонние экономические и политические последствия. С чисто финансовой точки зрения покупка должностей была формой кредитования государства: сразу оплачивая цену должности, покупатель как бы давал государству денежную ссуду, вкладывал свой капитал в функционирование государственного аппарата и потом уже получал с него проценты в виде жалованья. Но тут был и политический смысл: благодаря продажности судейских должностей монарх получал аппарат должностных лиц, не обязанных своим возвышением покровительству вельмож-аристократов. Можно поэтому сказать, что в этой форме материализовался политический союз французской монархии с городскими денежными людьми, создавший противовес притязаниям аристократии на монополию политической власти. Но у такого аппарата, безусловно способствовавшего развитию абсолютизма, появляется и собственный интерес самосохранения. Должность начинает восприниматься почти как наследственное имущество, отношения между ее владельцем и королем приобретают форму негласного контракта: монарх не имеет права уничтожить должность, не оплатив ее стоимость.

Продажность и наследственность должностей привели к складыванию особого социального слоя одворянившихся по должности лиц (ибо высокие судейские должности давали дворянство; так, все советники Парижского парламента были дворянами), «дворянства мантии», стремившегося к кастовой замкнутости и сознававшего свои особые корпоративные интересы. Сила этой социальной группы была в том, что ее возглавляли парламенты и другие верховные палаты, обладавшие прерогативами регистрации (впрочем, они уже стали предпочитать термин «верификация») и толкования королевских актов.

Уже Генрих II почувствовал, что оформляется как бы новое сословие. Когда в 1557 г., после разгрома армии короля испанцами, он решился было созвать Генеральные Штаты (идея оставшаяся неосуществленной), то предполагал выделить представителей парламентов в особую, четвертую палату («сословие юстиции»), куда хотел персонально пригласить всех первых президентов парламентов и всех вообще советников Парижского парламента. По социальному статусу эта палата уступала бы дворянской, но превосходила бы палату третьего сословия.

Сами судейские чины ставили себя гораздо выше, претендуя на то, что их «сословие», стоящее на страже законности, превосходит по достоинству все другие сословия; в охране законосообразности и традиционности они видели смысл своего существования. Когда тот же Генрих II подарил одну сеньорию понравившемуся ему придворному музыканту, парламент почтительно напомнил в своей ремонстрации, что «король является лишь пользователем (usufruitier) коронного домена, и если он не может воздержаться от того, чтобы одарять своими милостями лиц, заслуживших их реальными заслугами перед государством, то он должен ограничить дарение сроком своего царствования»[74]. Король как личность и корона как вечное установление могли противополагаться. В 1581 г. Генрих III на проходившем в королевском присутствии заседании парламента столкнулся с нежеланием парламентариев верифицировать ряд его финансовых эдиктов. Невзирая на это, он приказал канцлеру приступить к регистрации этих актов, и тогда первый президент парламента во всеуслышание заявил: «По закону короля, власть которого абсолютна, эдикты могут пройти, но по закону королевства, основанному на разуме и справедливости, они не могут и не должны быть опубликованы». Про исполнившего волю короля канцлера Бирага стали говорить, что в этот день он был канцлером не Франции, но короля Франции