Парламент - [7]

Конечно, в ходе правового оформления частные интересы становятся все более общественными, но само общество при этом оказывается все более гражданским, способным создавать необходимые условия для реализации частных интересов. Так происходит формирование системы народовластия, в которой каждый гражданин учится рассматривать свои интересы как потенциальный законодатель, а законодатель-профессионал учится воспринимать свою деятельность не как руководство обществом со стороны, а как помощь в выявлении новых форм социального бытия, в которых ему тоже придется жить и работать.

Решающую роль в процессе взаимного обучения индивида и общества играет парламент (точнее, разветвленная система парламентской демократии, в которой высший законодательный орган является вершиной гигантского айсберга социальных связей и институтов), и современные западные страны не мыслят своего дальнейшего развития без этой социальной лаборатории, непрерывно исследующей, трансформирующей и согласовывающей всевозможные частные интересы, включая, естественно, экономические.

Понятно, что и в нашей стране начинать без такой лаборатории создание современной рыночной экономики с ее бессчетным числом постоянно меняющихся связей с обществом просто бессмысленно. Даже в тех патриархальных странах, где элементы современной промышленности были созданы правительствами "сильной руки", по мере вхождения экономики этих стран в мировой рынок диктатуры отмирают, нередко добровольно уступая место парламентской демократии. Что же касается нашей страны, где нельзя, как, например, в Таиланде, строить промышленность на пустом месте, то одна из важнейших нынешних задач — конверсия ВПК — не может быть, на мой взгляд, не только решена, но и грамотно поставлена без параллельной "конверсии" царящих у нас государственно-регулируемых (или просто мафиозных) связей, превращения их в социально-политические, формируемые через парламент самим обществом.

В конце XVII в. аналогичная (и куда более грандиозная) трансформация государственно-бюрократических, сословно-иерархических и общинно-родовых связей началась в Англии, где ученым вместе с политиками "новой волны" удалось как бы приземлить величественную идею гражданского общества, соединить ее с организационно-процедурными механизмами, с процессами непрерывного совершенствования законодательства — и тем самым воплотить эту идею в жизнь.

Следует, однако, подчеркнуть, что особая роль английских ученых в созидании гражданского общества обусловливалась прежде всего социальным фактором — специфическим опытом институционализации науки, — которого в значительной степени были лишены континентальные ученые. Дело в том, что специальная организация совместных исследований достаточно большого[13] сообщества ученых, не зависимых от государства, от религиозно-философских доктрин и даже друг от друга, не была нужна ни небольшим научным кружкам, основанным на неформальном лидерстве, ни учрежденным государством академиям.

Так, члены созданной Кольбером во Франции Академии наук получали государственную пенсию (их лондонские коллеги, наоборот, платили регулярные взносы), работали по утвержденной тематике, а результаты их исследований оценивались по непосредственной пользе для промышленности и торговли (см. [13, с. 256]). При этом главный недостаток подобного регулирования заключался не столько в утрате французскими естествоиспытателями свободы исследований (их вполне можно было проводить в приватных условиях), сколько в том, что ученые оказались лишенными социального по своей сути опыта институционализации экспериментального естествознания как особой, не сводимой ни к инженерному искусству, ни к алхимии и магии, ни к теоретической физике (тяготеющей к мысленным экспериментам) форме познания реальности.

Возможно, именно поэтому, несмотря на то, что во Франции было немало выдающихся экспериментаторов, среди французских (и немецких) ученых долгое время сохранялось настороженное отношение к свободному, не санкционированному априорными концепциями или прагматическими соображениями экспериментированию и настойчивое стремление "втиснуть" получаемые результаты в жесткие рамки глобальных теоретических схем.[14]

Сопоставляя национальные характеры англичан, французов и немцев, Ф. Энгельс в статье 1844 г. отмечал, что англичанин имеет только частные интересы, он видит неустранимое противоречие между частными и всеобщими интересами и фактически не верит в последние, объединяется же с другими гражданами англичанин лишь для защиты индивидуальных интересов. В отличие от англичанина немец постоянно стремится представить свои частные интересы в абстрактно-всеобщей, философской форме, а француз — в национально-всеобщей, государственной (см. [15, с. 603]).

Таким образом, абсолютизм в научном мышлении оказывается неразрывно связанным с абсолютизмом в политике, и преодолеть оба эти абсолютизма можно только одновременно.[15]

Мне кажется, что творцы российского парламентаризма даже не подозревают, до какой степени решаемая ими задача является не узкополитической, а фундаментальной научно-исследовательской проблемой. И дело тут не только в том, что современный западный парламент связан множеством нитей со всевозможными НИИ. Эта связь обусловлена тем, что экономическая, политическая и культурная деятельность в сегодняшнем западном обществе все более приобретает черты научного исследования, а само это общество постепенно превращается в глобальную лабораторию. Необходимым условием этого превращения является наличие парламента, формирующего динамическую систему законодательства, которая не пытается предугадать возможные действия граждан и реакцию на них государства,